Дверь в стене краткое содержание

Уэллс. Все произведения

Дверь в стене. Картинка к рассказу

Сейчас читают

• Краткое содержание Свифт Путешествия Гулливера

  Роман Джоната Свифта «Приключения Гулливера» состоит из четырех частей, которые пронизаны нотками утопического повествования. На момент написания произведения писатель изображает существующую Англию

• Краткое содержание Аверченко Вечером

  Автор рассказа сидит у себя в рабочем кабинете и изучает историю революции, произошедшей во Франции. Он внимателен и сосредоточен. Но, вдруг кто-то начинает его отвлекать от чтения с помощью различных уловок.

• Краткое содержание Хранитель древностей Домбровский

  Описанные в книге события случились в городе Алма-Ате в неспокойные 1930 годы. Главный персонаж Зыбин Григорий Николаевич работает хранителем древностей в музее краеведчества.

• Краткое содержание Гримм Горшочек каши

  Когда-то, давным-давно в немецком городке жила бедная портниха. Имела она одну только дочь, которую звали Гретхен. Жила семья очень небогато, еле сводили концы с концами. Бывало такое, что портниха не знала чем кормить любимую дочку.

• Краткое содержание Брехт Трёхгрошовая опера

  В Лондоне в легендарном районе Сохо бродячий певец восхваляет Мэкки-Ножа - местного бандита, который является непризнанным правителем района. Макхите пока удается избежать правосудия, и он с ухмылкой слушает баллады о своих подвигах

2minutki.ru

Краткое содержание Уэллс Дверь в стене для читательского дневника

За три месяца до печальных событий Лионель Уоллес поведал автору о тайне всей своей жизни. Откровенный разговор между друзьями произошёл во время ужина, после того, как Лионель получил упрек от друга в небрежном отношении к какому-то вопросу. Лионель признался, что все его мысли поглощены другим, что он словно околдован и что над ним нависла нескончаемая тоска.

Все началось в пятилетнем возрасте. Иногда Лионель самостоятельно бродил по Лондону. Во время одной из таких прогулок перед ним совершенно внезапно оказалась белая стена с зеленой дверью. Поначалу Лионель прошел мимо, стараясь не поддаваться позыву войти в эту дверь, но через несколько минут, не справившись с необъяснимым волнением, вызванным этой дверью, он распахнул ее и оказался в дивном саду, воспоминания о котором будоражили его сознание всю жизнь.

В саду царила атмосфера счастья, нежности и чистоты, все вокруг радовало глаз и наполняло душу восторгом и умиротворением. Мальчика встретили две ласково мурчащие пантеры и улыбающаяся прекрасная девушка, которая расцеловала его и повела по красивой аллее. Вокруг бродили голуби, на плечо малышу села милая обезьянка. Все встречающиеся на пути люди были дружелюбны и приветливы.

Маленький Лионель резвился на площадке с детьми и ему казалось, что никакого другого мира, кроме этого, больше не существует, что он у себя дома. С площадки его увела серьезная черноволосая женщина с бледным лицом. У нее была чудесная книга, которая с первой страницы показывала в живых картинках жизнь Лионеля, начиная с самого его рождения и до того момента, как он оказался перед дверью. Следующие страницы женщина отказывалась показать, но Лионель настаивал, умолял, и женщина, поцеловав его, перевернула страницу. И мальчик снова оказался на серой лондонской улице, заплаканный, переполненный отчаянием оттого, что чудесный сад исчез.

Дома он все рассказал, но его наказали за ложь, запретили говорить о саде, убрали из дома все книги со сказками. малыш не пытался искать сад, но не переставая думал о нем, часто видел во сне и в каждой молитве просил дать возможность снова побывать там.

Когда Лионелю было 8-9 лет белая стена с зеленой дверью возникла перед ним по дороге в школу. Он был крайне взволнован тем, что история с садом все-таки была реальностью, но мальчик опаздывал в школу и потому, собрав волю в кулак, прошел мимо двери, чтобы успеть на урок.

Однажды Лионель поделился своим секретом с товарищем, но, когда попытался привести к двери любопытных школьников, он не смог ее найти. И мальчик провел много безутешных часов, укоряя себя в несдержанности, пребывая в панике оттого, что сад для него потерян.

В следующий раз дверь встретилась ему, когда Лионелю было 17 и он ехал в кэбе на вступительный экзамен. Позже юноша оправдывался, что если бы он остановился тогда, то не сдал бы экзамен и не поступил бы в университет. Да и воспоминания о саде казались уже чем-то далеким.

За время работы над блестящей карьерой Лионель видел дверь 4 раза. Но каждый раз это случалось, когда молодой человек торопился на званый ужин либо на свидание. И хотя мечты о дивном саде жили в его мечтах, но Лионель научился разделять мечты и реальность и отдавал предпочтение открывающимся перспективам.

Воспоминания о саде стали снова тревожить Лионеля незадолго до этого душевного разговора. И он видел ее целых три раза за последний год: в момент, когда он спешил решить серьезный вопрос по долгу службы и проехал мимо двери на машине, в тот день, когда спешил к умирающему отцу и еще тогда, когда прогуливался по улице с товарищами, обсуждая свое предстоящее назначение. Но возможность снова оказаться в заветном саду Лионель упустил, и от этого ему стало тошно.

Через некоторое время все обсуждали внезапную гибель Лионеля. Его обнаружили в одной из двух траншей, вырытых возле вокзала. Траншеи были обнесены забором, в котором для удобства рабочих была сделана дверь. Автор предполагал, что рабочие случайно забыли запереть дверь, и ночью, возвращавшемуся с работы Лионелю при свете вокзальных фонарей забор показался белой стеной с дверью, в которую он и вошел. Но все же надеялся, что именно для Лионеля дверь для рабочих оказалась той самой заветной дверью-проводником в сад, о котором он столько грезил.

Этот философский рассказ учит разделять главное и второстепенное, уметь различать знаки и подсказки, которая дает вселенная, осмелиться и решиться сделать выбор в пользу того, что будоражит душу, чтобы в конце жизни не пришлось сожалеть об упущенных возможностях.

Читать краткое содержание Дверь в стене. Краткий пересказ. Для читательского дневника возьмите 5-6 предложений

Уэллс Герберт. Краткие содержания произведений

Картинка или рисунок Дверь в стене

Другие пересказы и отзывы для читательского дневника

• Краткое содержание Премия Голявкина

  Двое друзей придумали карнавальные костюмы, которые непременно всех поразят и завоюют главный приз. На время праздника они станут лошадью и рыцарем. Правда, роли распределили не совсем справедливо.

• Краткое содержание сказки Два брата Шварц

  В большом лесу жил да был заведующий лесничеством, которого прозвали Чернобородый, и было у него 2 сына. Старшему исполнилось 12 лет, младшему – 9. Но не было мира между братьями, все ссоры да конфликты. И вот, незадолго до нового года

• Краткое содержание Уэллс Машина времени

  Повесть представляет собой рассказ ученого о его путешествия во времени на изобретенной им машине. Он отправляется в будущее, чтобы взглянуть на развитие цивилизации, но находит крайне печальную и удручающую картину.

• Краткое содержание Чудесный доктор Куприна

  Жизнь часто бывает не такой красивой, как пишут в сказках. Именно потому многие люди озлобляются просто необыкновенно. Володя и Гришка – это два мальчугана

• Краткое содержание Островский Гроза

  Город наблюдает, как скупой и злобный торговец Дикой бранит собственного племянника Бориса. Когда он удаляется, племянник признается другу Кулигину, что переносит всю брань только из-за наследства. Хотя люди утверждают, что наследства он не получит.

chitatelskij-dnevnik.ru

Дверь в стене — Википедия

Дверь в стене (англ. The Door in the Wall) — рассказ Герберта Уэллса, написанный в 1906 году^[1]. Место действия рассказа — Англия конца XIX и начала XX веков. Рассказ относится к гуманитарной и философской фантастике. Впервые опубликован в 1906 году в журнале Daily Chronicle^[en], в 1911 году дал название сборнику Уэллса «Дверь в стене и другие рассказы»^[2].

Оригинальный рассказ состоит из четырёх частей.^[3] В некоторых переводах на русский язык небольшая по размеру четвёртая часть объединена с третьей, без потери текста.

Повествование идёт от лица рассказчика, некоего Роджерса, которому рассказал эту историю его старый приятель по колледжу Лионель Уоллес.

Часть первая[править | править код]

История началась, когда Уоллесу было всего пять лет. Однажды он, гуляя, вышел со двора и бродил по улицам Лондона, пока не наткнулся на высокую белую стену с зелёной дверью в ней. Перед дверью лежали свежие зелёные листья, хотя стояла осень. Дверь одновременно манила и пугала; после долгих колебаний Уоллес решился открыть её и вошёл.

Он очутился в прекрасном саду, простиравшемся во все стороны до горизонта. Сад был полон удивительных животных: пантеры ластились к мальчику, как кошки. Взрослые, встреченные в саду, были приветливы и дружелюбны, дети, с которыми он тут же подружился, с удовольствием играли с ним. Мальчика охватило ощущение радости, довольства и счастья, которое, казалось, было в самом воздухе этого сада; у него появилось чувство, что он наконец-то вернулся домой. Он тут же забыл о своей прежней жизни, родителях, обязанностях, дисциплине, страхах и превратился просто в безмерно счастливого ребёнка.

Затем появилась женщина, которая увела мальчика от играющих товарищей и показала ему чудесную книгу, на страницах которой Уоллес увидел свою настоящую жизнь: давно умершую мать, отца, самого себя, друзей и знакомых, все события, что произошли с его рождения и до момента, когда он оказался перед зелёной дверью. Увидев эту сцену, Уоллес вновь испытал страх и любопытство, но ему хотелось увидеть, что написано в книге дальше. Женщина не хотела этого, Уоллес настаивал и пытался отодвинуть её руку и перевернуть страницу; в какой-то момент женщина уступила: мальчик перевернул страницу и увидел лондонскую улицу и себя, плачущего, на ней.

В следующий момент он понял, что это уже не книга, а он действительно стоит на лондонской улице. Уоллес хотел вернуться в чудесный сад, но стены с дверью уже не было. Мальчик расплакался, прохожий позвал полисмена, и Уоллеса отвели домой. Когда дома он рассказал о случившемся, ему, естественно, не поверили; отец впервые побил его за ложь. Когда мальчик позже заговорил о саде с тёткой, его наказали, запретили говорить о саде, окружающим запретили такие разговоры поддерживать и даже отобрали у него книги со сказками, сказав, что у него «слишком живое воображение». Первое время мальчик очень страдал и всё время мечтал о возвращении в сад, но со временем он стал забывать о происшествии и уверился, что оно было только сном.

Часть вторая[править | править код]

Второй раз Уоллес увидел зелёную дверь в белой стене уже будучи школьником. Он играл в игру «Северо-западный проход» — нужно выйти из дома в школу на 10 минут раньше, свернуть с привычной дороги куда-то в сторону, выйти в незнакомое место и оттуда найти дорогу в школу, не опоздав к началу занятий. Однажды, играя таким образом, он наткнулся на улице на знакомую стену и дверь в ней, но не вошёл в дверь, потому что побоялся опоздать в школу. Он решил, что раз дверь попалась ему по дороге, он сможет найти её позже, когда не будет занят.

Однако ни в тот день, ни в последующие Уоллес так и не пошел в сад, отвлекаемый различными жизненными обстоятельствами. При этом он не переставал думать о чудесном саде, и, не в силах держать всё это в себе, рассказал свою тайну одному из соучеников, а тот разболтал её остальным. Над Уоллесом начали грубо подшучивать. Он понимал, что ему не следовало рассказывать о саде, хотя заметил, что ему льстило внимание старшеклассников. В конце концов один из них обвинил Уоллеса во лжи и потребовал доказательств. Уоллес отвёл всю компанию к месту, где видел дверь во второй раз. Он сам понимал, что этого делать не стоило; конечно, он не нашёл ни стены, ни сада, и его побили. После этого он много раз искал волшебную дверь, уже в одиночку, но так и не нашёл.

Часть третья[править | править код]

В третий раз Уоллес увидел дверь в сад в 17 лет, когда ехал в кебе на вступительный экзамен в университет: дверь мимолетно появилась за окном кеба. Сначала Уоллес крикнул кебмену остановиться, собираясь выскочить и бежать к двери. Но тут же он подумал, что опоздание на экзамен поставит под удар всю его будущую карьеру, и распорядился ехать дальше. Уоллес успешно сдал экзамен и даже получил за это редкую похвалу отца, но всё же остался в сомнении: стоила ли будущая карьера такой жертвы?

В последующие годы Уоллес делал карьеру, достигнув немалых успехов. Он неоднократно встречал на своём пути зелёную дверь, но так и не вошёл в неё: он был молод, активен, увлечён жизнью во всех её проявлениях, и на фоне реальных увлечений и благ, которых можно достичь, детские воспоминания о волшебном саде и чудесных играх уже не казались столь манящими; к тому же он каждый раз, когда он видел дверь, он куда-то спешил.

К сорока годам Уоллес уже почти всего добился, у него начала проявляться апатия, усталость от жизни. Чудесная дверь попадалась ему, но всё реже. Он каждый раз клялся себе, что непременно войдет в дверь, как только она снова окажется на его пути, но так и не сделал этого, всякий раз отвлекаемый жизненными обстоятельствами, светскими условностями и деловыми соображениями. За последний год Уоллес видел зелёную дверь трижды. Последний раз, когда это произошло, решался вопрос о достижении Уоллесом пика политической карьеры — его вхождении в правительство. Выбирая между дверью и разговором с нужным человеком, Уоллес снова выбрал дела; с тех пор дверь перед ним больше не появлялась.

Часть четвёртая[править | править код]

Уоллес говорит рассказчику, что чувствует: дверь уже больше не появится на его пути. Следующим вечером он отправляется со службы домой пешком. Утром его находят мёртвым в глубокой строительной траншее. Траншея была обнесена высоким забором, но дверь в нём, предназначенную для рабочих, на ночь по недосмотру оставили незапертой. Всё выглядит как заурядный несчастный случай: Уоллес в темноте или ошибся дорогой, или принял незапертую дверь в заборе за «свою» зелёную дверь; вошёл в неё и упал в траншею. Но рассказчик выражает надежду, что таким образом Уоллес все-таки попал туда, куда стремился. Рассказ заканчивается словами: «Но кто знает, что ему открылось?».

На данный момент известно как минимум шесть переводов рассказа на русский язык:

• В. Готовцев (Калитка в стене), 1918
• С. Займовский (Калитка в стене), 1935
• М. Михаловская (Дверь в стене), 1956
• Б. Каминская (Дверь в стене), 1977
• Н. Михайловская (Дверь в стене), 1992
• Е. Пучкова (Дверь в стене), 2014

В 1990 году на студии Союзтелефильм по рассказу был создан одноименный короткометражный мультфильм, режиссер Борис Акулиничев.

ru.wikipedia.org

Герберт Уэллс - Дверь в стене читать онлайн

Герберт Уэллс

ДВЕРЬ В СТЕНЕ

Однажды вечером, чуть менее трех месяцев назад, Лайонел Уоллес поведал мне в задушевной беседе историю про «дверь в стене». И поскольку он вел рассказ от первого лица, я тогда не усомнился в правдивости его слов.

Он говорил так простодушно и с такой искренней убежденностью, что трудно было ему не поверить. Но на следующий день, когда я проснулся утром в своей квартире, в будничной обстановке привычной реальности, и, лежа в постели, стал перебирать в памяти подробности рассказанной Уоллесом истории, мое отношение к ней изменилось. Лишенная чарующего обаяния его неспешного, проникновенного голоса и призрачного полумрака комнаты, в котором под мягким светом затененной абажуром лампы и сам Уоллес, и все вокруг было словно окутано тайной; без торжественного убранства вечерней трапезы с ее изысканными десертами и напитками в искрящихся бокалах; без всего того, что создавало атмосферу яркого, уютного мирка, далекого от повседневности, история Уоллеса показалась мне совершенно невероятной.

— Да он все придумал! — воскликнул я. — Но как же здорово у него это получилось! Вот уж от кого я ничего такого не ожидал!

Сидя в постели и попивая мелкими глотками свой утренний чай, я поймал себя на том, что пытаюсь понять, почему накануне вечером принял нереальную выдумку за правду, и предположил, что рассказ Уоллеса был проникнут по-настоящему волнующими чувствами, которые каким-то образом выражали, проявляли, внушали (не могу подобрать нужного слова) впечатления того, кто на самом деле пережил все это, ибо в противном случае подобные ощущения невозможно было бы передать.

Впрочем, теперь необходимость в такого рода объяснениях отпала. Сомнений больше нет. Я вновь, как и когда впервые слушал эту историю, абсолютно уверен, что Уоллес всеми силами старался приоткрыть мне некую тайну. Но понимал ли он, что же в действительности произошло, или только думал, что понимает, обладал ли каким-то редким драгоценным даром или стал жертвой игры воображения, не берусь судить. Даже обстоятельства его смерти, окончательно развеявшие мои сомнения, не прояснили этого. Так что пусть читатель делает выводы сам!

Я уже не помню, какое мое случайное критическое замечание спровоцировало этого сдержанного человека на откровенность. Полагаю, он просто пытался защититься от обвинения в слабости и ненадежности, когда, в связи с одним крупным общественным движением, я упрекнул его в том, что он разочаровал меня. И тут Уоллес вдруг доверительно сказал:

— Понимаешь, я словно зациклился на собственных мыслях… ни на чем другом не могу сосредоточиться…

На какое-то время он замолчал, гипнотизируя пепел своей сигары, а потом продолжил:

— Знаю, я не оправдал ожиданий… Дело в том, что я ощущаю постоянное преследование — и речь не о привидениях или галлюцинациях, — но, Редмонд, это так странно, что и передать не могу. Меня неотступно что-то преследует, мучает, наполняет тоской, омрачает мою жизнь.

Он сделал паузу, поддавшись свойственной англичанам застенчивости, которая нередко овладевает нами, когда приходится говорить о чем-нибудь трогательном, печальном или прекрасном.

— Ты ведь окончил колледж Святого Ательстана?[1] — вдруг задал он риторический вопрос, совсем некстати, как показалось в тот момент. — Что ж…

И он снова умолк. А потом, сначала запинаясь, но постепенно обретая уверенность, поведал мне свою тайну, неотступные воспоминания о которой были связаны с неземной красотой и блаженством, пробуждавшими в его сердце ненасытное томление, отчего мирская жизнь со всеми ее прелестями стала казаться ему унылой, скучной и пустой.

Теперь, когда я владею ключом к этой тайне, мне кажется, что и прежде все было написано у него на лице. Есть у меня одна фотография, подтверждающая это особенно наглядно, ибо фотографу удалось запечатлеть до странности отрешенный взгляд Лайонела. А еще вспоминаются слова женщины, очень любившей его: «Внезапно, — рассказывала она, — он теряет всякий интерес к окружающему миру. И просто забывает о вашем существовании. Его ничего не волнует, ему ни до чего нет дела, в том числе и до вас, хотя вы находитесь рядом с ним…»

Однако подобное происходило с Уоллесом отнюдь не всегда, и, если ему удавалось задержать на чем-то свое внимание, он добивался исключительных успехов, коих в его карьере — целая россыпь. Он давно превзошел меня, став «птицей высокого полета» и заметной фигурой в обществе, о чем я мог только мечтать. Но и это — не главное. Поговаривают, что, будь он жив, непременно получил бы очень ответственный пост и скорее всего вошел бы в состав нового кабинета, а ведь ему не было еще и сорока лет. В учебе он всегда опережал меня, причем даже не прилагая особых усилий — это получалось у него как бы само собой. Почти все школьные годы мы провели вместе в колледже Святого Ательстана в Восточном Кенсингтоне. В начале обучения наши познания были примерно на одном уровне, но к моменту окончания колледжа он оставил меня далеко позади, поражая всех блестящей эрудицией и всесторонней образованностью, при том что и я добился вполне неплохих результатов. Именно в школе я впервые услышал о «двери в стене», о которой вторично Уоллес рассказал мне всего за месяц до своей смерти.

Для самого Уоллеса «дверь в стене» была реальной дверью, ведущей в мир вечных ценностей, скрытый за реальной стеной. Теперь я в этом совершенно уверен.

О таинственном мире, навсегда изменившем его жизнь, он узнал еще ребенком, в возрасте пяти-шести лет. Помню, как, неторопливо начав свою исповедь, он с очень серьезным видом пытался восстановить в памяти, когда именно это произошло.

— Там был дикий виноград, — говорил он. — Багряные лианы, освещенные янтарным полуденным солнцем, ярко выделялись на фоне белой стены. Почему это отчетливо запечатлелось в моем сознании, уже и не скажу — слишком много лет прошло. А еще там на чистом тротуаре перед зеленой дверью лежали листья конского каштана: они были одновременно и желтые и зеленые, но не бурые и не грязные, понимаешь — вероятно, совсем недавно опали. Значит, стоял октябрь. Я каждый год наблюдаю, как осыпается листва конского каштана, так что могу точно это определить. Если не ошибаюсь, мне в то время было пять лет и четыре месяца.

По словам Уоллеса, уже тогда он отличался от своих сверстников — рано научился говорить, проявлял не свойственное детям благоразумие и, по мнению окружающих, вел себя «совсем как взрослый». Будучи не по годам развитым ребенком, он уже в этом возрасте пользовался такой свободой, какую большинство детей получают, в лучшем случае, в семь-восемь лет. Мать Уоллеса умерла при родах, и он рос под присмотром не слишком бдительной и строгой бонны-воспитательницы. Его отец — суровый, поглощенный своими делами адвокат — уделял сыну мало внимания, но был убежден, что мальчика ждет великое будущее. А самому Лайонелу, как я думаю, несмотря на всю его одаренность, жизнь казалась немного серой и скучной. И однажды он пошел погулять, направившись куда глаза глядят.

Прочитать полностью

libking.ru

Герберт Уэллс - Дверь в стене » MYBRARY: Электронная библиотека деловой и учебной литературы. Читаем онлайн.

Когда Уоллес был ребенком, он случайно отыскал дверь, ведущую в таинственный мир, навсегда изменивший его жизнь. Сможет ли он найти ее еще раз и войти в заветную дверь, ведущую в царство гармонии, покоя и невообразимой красоты…

Герберт Уэллс

ДВЕРЬ В СТЕНЕ

Однажды вечером, чуть менее трех месяцев назад, Лайонел Уоллес поведал мне в задушевной беседе историю про «дверь в стене». И поскольку он вел рассказ от первого лица, я тогда не усомнился в правдивости его слов.

Он говорил так простодушно и с такой искренней убежденностью, что трудно было ему не поверить. Но на следующий день, когда я проснулся утром в своей квартире, в будничной обстановке привычной реальности, и, лежа в постели, стал перебирать в памяти подробности рассказанной Уоллесом истории, мое отношение к ней изменилось. Лишенная чарующего обаяния его неспешного, проникновенного голоса и призрачного полумрака комнаты, в котором под мягким светом затененной абажуром лампы и сам Уоллес, и все вокруг было словно окутано тайной; без торжественного убранства вечерней трапезы с ее изысканными десертами и напитками в искрящихся бокалах; без всего того, что создавало атмосферу яркого, уютного мирка, далекого от повседневности, история Уоллеса показалась мне совершенно невероятной.

— Да он все придумал! — воскликнул я. — Но как же здорово у него это получилось! Вот уж от кого я ничего такого не ожидал!

Сидя в постели и попивая мелкими глотками свой утренний чай, я поймал себя на том, что пытаюсь понять, почему накануне вечером принял нереальную выдумку за правду, и предположил, что рассказ Уоллеса был проникнут по-настоящему волнующими чувствами, которые каким-то образом выражали, проявляли, внушали (не могу подобрать нужного слова) впечатления того, кто на самом деле пережил все это, ибо в противном случае подобные ощущения невозможно было бы передать.

Впрочем, теперь необходимость в такого рода объяснениях отпала. Сомнений больше нет. Я вновь, как и когда впервые слушал эту историю, абсолютно уверен, что Уоллес всеми силами старался приоткрыть мне некую тайну. Но понимал ли он, что же в действительности произошло, или только думал, что понимает, обладал ли каким-то редким драгоценным даром или стал жертвой игры воображения, не берусь судить. Даже обстоятельства его смерти, окончательно развеявшие мои сомнения, не прояснили этого. Так что пусть читатель делает выводы сам!

Я уже не помню, какое мое случайное критическое замечание спровоцировало этого сдержанного человека на откровенность. Полагаю, он просто пытался защититься от обвинения в слабости и ненадежности, когда, в связи с одним крупным общественным движением, я упрекнул его в том, что он разочаровал меня. И тут Уоллес вдруг доверительно сказал:

— Понимаешь, я словно зациклился на собственных мыслях… ни на чем другом не могу сосредоточиться…

На какое-то время он замолчал, гипнотизируя пепел своей сигары, а потом продолжил:

— Знаю, я не оправдал ожиданий… Дело в том, что я ощущаю постоянное преследование — и речь не о привидениях или галлюцинациях, — но, Редмонд, это так странно, что и передать не могу. Меня неотступно что-то преследует, мучает, наполняет тоской, омрачает мою жизнь.

Он сделал паузу, поддавшись свойственной англичанам застенчивости, которая нередко овладевает нами, когда приходится говорить о чем-нибудь трогательном, печальном или прекрасном.

— Ты ведь окончил колледж Святого Ательстана?[1] — вдруг задал он риторический вопрос, совсем некстати, как показалось в тот момент. — Что ж…

И он снова умолк. А потом, сначала запинаясь, но постепенно обретая уверенность, поведал мне свою тайну, неотступные воспоминания о которой были связаны с неземной красотой и блаженством, пробуждавшими в его сердце ненасытное томление, отчего мирская жизнь со всеми ее прелестями стала казаться ему унылой, скучной и пустой.

Теперь, когда я владею ключом к этой тайне, мне кажется, что и прежде все было написано у него на лице. Есть у меня одна фотография, подтверждающая это особенно наглядно, ибо фотографу удалось запечатлеть до странности отрешенный взгляд Лайонела. А еще вспоминаются слова женщины, очень любившей его: «Внезапно, — рассказывала она, — он теряет всякий интерес к окружающему миру. И просто забывает о вашем существовании. Его ничего не волнует, ему ни до чего нет дела, в том числе и до вас, хотя вы находитесь рядом с ним…»

Однако подобное происходило с Уоллесом отнюдь не всегда, и, если ему удавалось задержать на чем-то свое внимание, он добивался исключительных успехов, коих в его карьере — целая россыпь. Он давно превзошел меня, став «птицей высокого полета» и заметной фигурой в обществе, о чем я мог только мечтать. Но и это — не главное. Поговаривают, что, будь он жив, непременно получил бы очень ответственный пост и скорее всего вошел бы в состав нового кабинета, а ведь ему не было еще и сорока лет. В учебе он всегда опережал меня, причем даже не прилагая особых усилий — это получалось у него как бы само собой. Почти все школьные годы мы провели вместе в колледже Святого Ательстана в Восточном Кенсингтоне. В начале обучения наши познания были примерно на одном уровне, но к моменту окончания колледжа он оставил меня далеко позади, поражая всех блестящей эрудицией и всесторонней образованностью, при том что и я добился вполне неплохих результатов. Именно в школе я впервые услышал о «двери в стене», о которой вторично Уоллес рассказал мне всего за месяц до своей смерти.

Для самого Уоллеса «дверь в стене» была реальной дверью, ведущей в мир вечных ценностей, скрытый за реальной стеной. Теперь я в этом совершенно уверен.

О таинственном мире, навсегда изменившем его жизнь, он узнал еще ребенком, в возрасте пяти-шести лет. Помню, как, неторопливо начав свою исповедь, он с очень серьезным видом пытался восстановить в памяти, когда именно это произошло.

— Там был дикий виноград, — говорил он. — Багряные лианы, освещенные янтарным полуденным солнцем, ярко выделялись на фоне белой стены. Почему это отчетливо запечатлелось в моем сознании, уже и не скажу — слишком много лет прошло. А еще там на чистом тротуаре перед зеленой дверью лежали листья конского каштана: они были одновременно и желтые и зеленые, но не бурые и не грязные, понимаешь — вероятно, совсем недавно опали. Значит, стоял октябрь. Я каждый год наблюдаю, как осыпается листва конского каштана, так что могу точно это определить. Если не ошибаюсь, мне в то время было пять лет и четыре месяца.

По словам Уоллеса, уже тогда он отличался от своих сверстников — рано научился говорить, проявлял не свойственное детям благоразумие и, по мнению окружающих, вел себя «совсем как взрослый». Будучи не по годам развитым ребенком, он уже в этом возрасте пользовался такой свободой, какую большинство детей получают, в лучшем случае, в семь-восемь лет. Мать Уоллеса умерла при родах, и он рос под присмотром не слишком бдительной и строгой бонны-воспитательницы. Его отец — суровый, поглощенный своими делами адвокат — уделял сыну мало внимания, но был убежден, что мальчика ждет великое будущее. А самому Лайонелу, как я думаю, несмотря на всю его одаренность, жизнь казалась немного серой и скучной. И однажды он пошел погулять, направившись куда глаза глядят.

mybrary.ru

Герберт Уэллс «Дверь в стене»

Данный рассказ замечателен тем, что доступен пониманию как и умудренных жизнью старцев, так и младых отроков. Отсутствие заумных рассуждений, кристально ясный язык изложения, но при этом подлинная философская глубина и многообразие подходов к истолкованию...

Возможно, этот рассказ многократно умнее и лучше своего создателя. Во всяком случае, когда Уэллс пускался именно что философствовать и рассуждать о будущем человечества, то, как правило, получались всяческие странные и пугающие проекты переделки человечества, позволяющие нынешним любителям конспирологии записывать старину Берти то в основоположники большевизма, то в предтечи фашизма, то в изобретатели теории «золотого миллиарда», то прямиком в члены Закулисного Мирового Правительства...

А в данном случае пером по бумаге водили не плоды учености(не слишком глубокой, надо признать) и не потуги осчастливить мир спасительным учением, а эмоции и вдохновение...

На мой взгляд, вышло совершенно гениальное истолкование сущности эскапизма. Не та чепуха, которую пишут в энциклопедических словарях, а именно: стремление личности уйти от действительности в мир иллюзий, фантазий; культивируется массовой культурой; формирует социальную пассивность и конформизм по отношению к существующему обществу...

Это как раз погрязшие в рутине бумажных дел и мелочной погоне за лишней пригоршней монет пассивные слуги стереотипов являются адептами конформизма по отношению к существующему обществу. Они не плохие по своей сути люди, они придают обществу устойчивость и стабильность, они бережно хранят традиции, они совершают массу полезных дел, они символизируют собой здравый смысл. Но они не видят дальше собственного носа и не чуют этим носом, откуда дует ветер перемен...

А у эскапистов есть калиточки и дверки в стенах, ведущие в мир иллюзий и фантазий. Кто-то уходит в калиточки и дверки, чтобы никогда не вернуться назад. А кто-то возвращается и приносит с собой философские системы(Эпикур, Диоген, Платон), мировые религии(первые буддисты и первые христиане уж точно были эскапистами, отринувшими ценности и нормы, основополагающие для окружавшего их здравомыслящего большинства), необычные научные идеи, восхитительные произведения литературы и искусства. Развитие цивилизации во многом обусловлено результатами странствий эскапистов, сумевших трансформировать свои иллюзии и фантазии в то, что меняет взгляды на мир у миллионов. Они отнюдь не безобидны всегда и всюду: попытки построить ту или иную тоталитарную систему были спровоцированы тоже эскапистами, решившими что все человечество должно немедленно уйти за стену, а несогласные или неспособные будут уничтожены...

Внутри каждого из нас ведут незримый окружающим диалог конформист и эскапист. Подозреваю, что трагедия главного героя «Двери в стене» состояла в том, что его внутрений конформист и внутренний эскапист оказались в патовом положении. Никто из них не мог подчинить себе другую часть личность окончательно, но и вступить между собой в диалог Уоллес-мечтатель и Уоллес-прагматик не могли, не умели, не хотели. Вот и ушел в итоге Уоллес в никуда...Ни в волшебный сад, ни в реальность серых улиц, а в никуда...

fantlab.ru

Книга Дверь в стене - читать онлайн. Автор: Уэллс Герберт Джордж. Книги читать онлайн бесплатно без регистрации

Герберт Уэллс

ДВЕРЬ В СТЕНЕ

1

Месяца три назад, как-то вечером, в очень располагающей к интимности обстановке, Лионель Уоллес рассказал мне историю про «дверь в стене». Слушая его, я ничуть не сомневался в правдивости его рассказа.

Он говорил так искренне и просто, с такой подкупающей убежденностью, что трудно было ему не поверить. Но утром у себя дома я проснулся совсем в другом настроении. Лежа в постели и перебирая в памяти подробности рассказа Уоллеса, я уже не испытывал обаяния его неторопливого, проникновенного голоса, когда за обеденным столом мы сидели с глазу на глаз, под мягким светом затененной абажуром лампы, а комната вокруг нас тонула в призрачном полумраке и перед нами на белоснежной скатерти стояли тарелочки с десертом, сверкало серебро и разноцветные вина в бокалах, и этот яркий, уютный мирок был так далек от повседневности. Но сейчас, в домашней обстановке, история эта показалась мне совершенно невероятной.

— Он мистифицировал меня! — воскликнул я. — Ну и ловко это у него получалось! От кого другого, а уж от него я никак этого не ожидал.

Потом, сидя в постели и попивая свой утренний чай, я поймал себя на том, что стараюсь доискаться, почему эта столь неправдоподобная история вызвала у меня такое волнующее ощущение живой действительности; мне приходило в голову, что в своем образном рассказе он пытался как-то передать, воспроизвести, восстановить (я не нахожу нужного слова) те свои переживания, о которых иначе невозможно было бы поведать.

Впрочем, сейчас я уже не нуждаюсь в такого рода объяснениях. Со всеми сомнениями уже давно покончено. Сейчас я верю, как верил, слушая рассказ Уоллеса, что он всеми силами стремился приоткрыть мне некую тайну. Но видел ли он на самом деле, или же это ему просто казалось, обладал ли он каким-то редкостным драгоценным даром или же был во власти игры воображения, не берусь судить. Даже обстоятельства его смерти не пролили свет на этот вопрос, который так и остался неразрешенным. Пусть судит сам читатель!

Теперь я уже не помню, что вызвало на откровенность этого столь замкнутого человека — случайное ли мое замечание или упрек. Должно быть, я обвинил его в том, что он проявил какую-то расхлябанность, даже апатию, и не поддержал одно серьезное общественное движение, обманув мои надежды. Тут у него вдруг вырвалось:

— У меня мысли заняты совсем другим… Должен признаться, — продолжал он, немного помолчав, — я был не на высоте… Но дело в том… Тут, видишь ли, не замешаны ни духи, ни привидения… но, как это ни странно, Редмонд, я словно околдован. Меня что-то преследует, омрачает мою жизнь, пробуждает какое-то неясное томление.

Он остановился, поддавшись той застенчивости, какая нередко овладевает нами, англичанами, когда приходятся говорить о чем-нибудь трогательном, печальном или прекрасном.

— Ты ведь прошел весь курс в Сент-Ателстенском колледже? — внезапно спросил он совсем некстати, как мне показалось в тот момент. — Так вот… — И он снова умолк. Затем, сперва неуверенно, то и дело запинаясь, потом все более плавно и непринужденно, стал рассказывать о том, что составляло тайну его жизни: то было неотвязное воспоминание о неземной красоте и блаженстве, пробуждавшее в его сердце ненасытное томление, отчего все земные дела и развлечения светской жизни казалась ему глупыми, скучными и пустыми.

Теперь, когда я обладаю ключом к этой загадке, мне кажется, что все было написано на его лице. У меня сохранилась его фотография, на которой очень ярко запечатлелось это выражение какой-то странной отрешенности. Мне вспоминается, что однажды сказала о нем женщина, горячо его любившая. «Внезапно — заметила она, — он теряет всякий интерес к окружающему. Он забывает о вас. Вы для него не существуете, хотя вы рядом с ним…»

Однако Уоллес далеко не всегда терял интерес к окружающему, и, когда его внимание на чем-нибудь останавливалось, он добивался исключительных успехов. И в самом деле, его карьера представляла собой цепь блестящих удач. Он уже давно опередил меня, занимал гораздо более высокое положение и играл в обществе такую роль, о какой я не мог и мечтать.

Ему не было еще и сорока лет, и поговаривают, что будь он жив, то получил бы ответственный пост и почти наверняка вошел бы в состав нового кабинета. В школе он всегда без малейшего усилия шел впереди меня, это получалось как-то само собой.

Почти все школьные годы мы провели вместе в Сент-Ателстенском колледже в Восточном Кенсингтоне. Он поступил в колледж с теми же знаниями, что и я, а окончил его, значительно опередив меня, вызывая удивление своей блестящей эрудицией и талантливыми выступлениями, хотя я и сам, кажется, учился недурно. В школе я впервые услыхал об этой «двери в стене», о которой вторично мне довелось услышать всего за месяц до смерти Уоллеса.

Теперь я совершенно уверен, что, во всяком случае для него, эта «дверь в стене» была настоящей дверью в реальной стене и вела к вечным реальным ценностям.

Это вошло в его жизнь очень рано, когда он был еще ребенком пяти-шести лет.

Я помню, как он, очень серьезно и неторопливо размышляя вслух, приоткрыл мне свою тайну и, казалось, старался точно установить, когда именно это с ним произошло.

— Я увидел перед собой, — говорил он, — ползучий дикий виноград, ярко освещенный полуденным солнцем, темно-красный на фоне белой стены… Я внезапно его заметил, хотя и не помню, как это случилось… На чистом тротуаре, перед зеленой дверью лежали листья конского каштана. Понимаешь, желтые с зелеными прожилками, а не коричневые и не грязные: очевидно, они только что упали с дерева. Вероятно, это был октябрь. Я каждый год любуюсь как падают листья конского каштана, и хорошо знаю, когда это бывает… Если не ошибаюсь, мне было в то время пять лет и четыре месяца.

По словам Уоллеса, он был не по годам развитым ребенком: говорить научился необычайно рано, отличался рассудительностью и был, по мнению окружающих, «совсем как взрослый», поэтому пользовался такой свободой, какую большинство детей едва ли получает в возрасте семи-восьми лет. Мать Уоллеса умерла, когда ему было всего два года, и он остался под менее бдительным и не слитком строгим надзором гувернантки. Его отец — суровый, поглощенный своими делами адвокат — уделял сыну мало внимания, но возлагал на него большие надежды. Мне думается, что, несмотря на всю его одаренность, жизнь казалась мальчику серой и скучной. И вот однажды он отправился побродить.

Уоллес совсем забыл, как ему удалось улизнуть из дома и по каким улицам Восточного Кенсингтона он проходил. Все это безнадежно стерлось у него из памяти. Но белая стена и зеленая дверь вставали перед ним совершенно отчетливо.

Он ясно помнил, что при первом же взгляде на эту дверь испытал необъяснимое волнение, его влекло к ней, неудержимо захотелось открыть и войти.

Вместе с тем он смутно чувствовал, что с его стороны будет неразумно, а может быть, даже и дурно, если он поддастся этому влечению. Уоллес утверждал, что, как ни удивительно, он знал с самого начала, если только память его не обманывает, что дверь не заперта и он может, когда захочет, в нее войти.

Я так и вижу маленького мальчика, который стоит перед дверью в стене, то порываясь войти, то отходя в сторону.

Каким-то совершенно непостижимым образом он знал, что отец очень рассердится, если он войдет в эту дверь.

Уоллес со всеми подробностями рассказал, какие он пережил колебания. Он прошел мимо двери, потом засунул руки в карманы, по-мальчишески засвистел, с независимым видом зашагал вдоль стены и свернул за угол. Там он увидел несколько драных, грязных лавчонок, и особенно запомнились ему мастерские водопроводчика и обойщика; кругом валялись в беспорядке пыльные глиняные трубы, листы свинца, круглые краны, образчики обоев и жестянки с эмалевой краской.

Он стоял, делая вид, что рассматривает эти предметы, на самом же деле трепетно стремился к зеленой двери.

izdaiknigu.ru

Герберт Уэллс Дверь в стене. Утро богов

Герберт Уэллс

Дверь в стене

1

Месяца три назад, как-то вечером, когда все кругом располагало к откровенности, Лионель Уоллес рассказал мне про «дверь в стене». Слушая его, я не сомневался, что он правдиво передает свои впечатления.

Он рассказал мне эту историю так искренне и просто, с такой подкупающей убежденностью, что я не мог ему не поверить. Но утром у себя дома я проснулся совсем в другом настроении. Лежа в постели и припоминая рассказ Уоллеса, я уже не испытывал обаяния его неторопливого, проникновенного голоса, очарования этого обеда с глазу на глаз, в ярком кругу света, отбрасываемого настольной лампой с темным абажуром, когда комната вокруг нас тонула в призрачном полумраке, а перед нами на белоснежной скатерти стояли тарелочки с десертом, сверкало серебро и разноцветные вина в бокалах, и создавалась какая-то особая атмосфера — яркий, уютный мирок, далекий от повседневности. Но теперь, вне этой обстановки, история показалась мне совершенно невероятной.

— Он мистифицировал меня! — воскликнул я. — Но как ловко это у него получалось! От кого другого, а уж от него я никак этого не ожидал.

Потом, сидя в постели и попивая свой утренний чай, я поймал себя на том, что стараюсь доискаться, почему эта столь неправдоподобная история вызвала у меня такое волнующее ощущение живой действительности; мне приходило в голову, что, развертывая передо мной эти образы, он пытался как-то передать, воспроизвести, восстановить (я не нахожу нужного слова) те свои переживания, о которых иначе невозможно было бы поведать.

Но сейчас я уже не нуждаюсь в такого рода объяснениях. Все эти сомнения остались позади. Сейчас я верю, как верил, когда слушал рассказ Уоллеса, что он всеми силами старался приоткрыть мне некую тайну. Но видел ли он на самом деле, или же это ему только казалось, обладал ли он каким-то редкостным драгоценным даром, или был во власти фантазии и мечтаний — не берусь судить. Даже обстоятельства его смерти не пролили свет на этот вопрос, который так и остался неразрешенным.

Пусть судит сам читатель!

Теперь я уже не помню, что вызвало на откровенность этого столь замкнутого человека — случайное ли мое замечание, или упрек. Должно быть, я обвинил его в том, что он не проявил должной инициативы и не поддержал одно серьезное общественное движение, обманув мои надежды.

Тут у него вдруг вырвалось:

— У меня мысли заняты совсем другим… Должен признаться, — продолжал он, немного помолчав, — я был не на высоте… Дело в том… Тут, видишь ли, не замешаны ни духи, ни привидения… но, как это ни странно, Редмонд, я словно околдован. Меня что-то преследует, омрачает мне жизнь, пробуждает какое-то неясное томление.

Он остановился, поддавшись той застенчивости, какая нередко овладевает нами, англичанами, когда приходится говорить о чем-нибудь трогательном, грустном или прекрасном.

— Ты ведь прошел весь курс в Сент-Ателстенском колледже? — спросил он ни с того ни с сего, как мне показалось в тот момент.

— Так вот… — И он снова умолк. Затем, сперва неуверенно, то и дело запинаясь, потом все более плавно и непринужденно, стал рассказывать о том, что составляло тайну его жизни то было неотвязное воспоминание о неземной красоте и блаженстве, пробуждавшее в его сердце ненасытные желания, отчего все земные дела и развлечения светской жизни казались ему нудными, утомительными и пустыми.

Теперь, когда я обладаю ключом к этой загадке, мне кажется, что все можно было прочесть на его лице. У меня сохранилась его фотография, на которой уловлено это выражение какой-то странной отрешенности. Мне вспоминается, что однажды сказала о нем женщина, которая горячо его любила. «Внезапно, — заметила она, — он теряет всякий интерес к окружающему. Он забывает о вас. Он вас не замечает, хотя вы рядом с ним.»

Однако Уоллес далеко не всегда терял интерес к окружающему, и когда он на чем-нибудь сосредоточивал свое внимание, он добивался незаурядных успехов. И в самом деле, его карьера представляла собой цепь блестящих удач. Он уже давно опередил меня, поднялся гораздо выше и играл в обществе такую роль, какая была мне совершенно недоступна.

Ему не было еще и сорока лет, и уверяют, что если бы он не умер, то получил бы ответственный пост и почти наверно вошел бы в состав нового кабинета. В школе он всегда без малейшего усилия побеждал меня, это получалось как-то само собой.

Почти все школьные годы мы провели вместе в Сент-Ателстенском колледже в Вест-Кенсингтоне. Он поступил в колледж, подготовленный не лучше моего, а окончил его, значительно меня опередив, вызывая удивление своей блестящей эрудицией и талантливыми выступлениями, хотя я и сам, кажется, делал недурные успехи. В школе я впервые услыхал об этой «двери в стене», о которой вторично мне пришлось услышать всего за месяц до смерти Уоллеса.

Теперь я совершенно уверен, что, во всяком случае, для него эта «дверь в стене» была настоящей дверью, в реальной стене, и вела к бессмертной действительности.

Это вошло в его жизнь очень рано, когда ему было каких-нибудь пять-шесть лет.

Я помню, как он, серьезно и неторопливо размышляя вслух, открывал мне свою душу и, казалось, старался точно установить, когда именно это с ним произошло.

— Я увидел перед собой, — говорил он, — листья дикого винограда, ярко освещенные полуденным солнцем, темно-красные на фоне белой стены. Я внезапно их заметил, хотя и не помню, в какой момент это случилось… На чистом тротуаре, перед зеленой дверью лежали листья дикого каштана. Они были желтые с зелеными прожилками, понимаешь — не коричневые и не грязные, очевидно, они только что упали с дерева. Должно быть, это был октябрь. Я каждый год любуюсь, как падают листья дикого каштана, и хорошо знаю, когда это бывает… Если я не ошибаюсь, мне было в то время пять лет и четыре месяца.

Уоллес сообщил, что он был не по годам развитым ребенком; говорить научился необычайно рано, был очень разумен и, как говорили, «совсем как взрослый», поэтому пользовался такой свободой, какую большинство детей едва ли получает в возрасте семи-восьми лет. Мать Уоллеса умерла, когда ему было всего два года, и он оказался под менее бдительным и не слишком строгим надзором гувернантки. Его отец — суровый, поглощенный своими делами адвокат — уделял сыну мало внимания, но возлагал на него большие надежды. Мне думается, что, несмотря на всю его одаренность, жизнь казалась мальчику серой и скучной. И вот однажды он отправился бродить.

Уоллес не помнил, как ему удалось ускользнуть из дома и по каким улицам Вест-Кенсингтона он проходил. Все это безнадежно стерлось у него из памяти. Но белая стена и зеленая дверь вставали перед ним совершенно отчетливо.

Он ясно припоминал, что при первом же взгляде на эту дверь испытал странное волнение, его потянуло к ней, захотелось открыть и войти.

Вместе с тем он чувствовал, что с его стороны будет неразумно, а может быть, даже и плохо, если он поддастся этому влечению. Уоллес утверждал, что, как ни странно, он знал с самого начала, если только это не обман памяти, что дверь не заперта и он может, если захочет, в нее войти.

Я так и вижу маленького мальчика, который стоит перед дверью в стене, то порываясь войти, то отшатываясь назад.

Каким-то совершенно непостижимым образом ему было известно и то, что отец крепко рассердится, если он войдет в эту дверь.

Уоллес подробно рассказал, какие он пережил колебания. Он прошел мимо двери, потом засунул руки в карманы, по-мальчишески засвистел и с независимым видом зашагал вдоль стены и свернул за угол. Там он увидел несколько скверных, грязных лавчонок, и особенно запомнились ему мастерские водопроводчика и обойщика; кругом валялись в беспорядке пыльные глиняные трубы, листы свинца, круглые краны, образчики обоев и жестянки с эмалевой краской.

Он стоял, делая вид, что рассматривает эти предметы, на самом же деле страстно стремился к зеленой двери.

Внезапно его охватило бурное волнение. Боясь, как бы на него снова не напали колебания, он побежал назад, протянув руку, отворил зеленую дверь, вошел в нее, и она захлопнулась за ним. Таким образом, в один миг он очутился в саду, и видение этого сада потом преследовало его всю жизнь.

Уоллесу было очень трудно передать свои впечатления от этого сада.

— В самом воздухе было что-то бодрящее, что давало ощущение легкости, довольства и благополучия. Все кругом блистало чистыми, чудесными, нежно светящимися красками. Очутившись в саду, испытываешь острую радость, какая овладевает человеком только в редкие минуты, когда он молод, весел и счастлив в этом мире. Там все было прекрасно…

Уоллес немного подумал, потом продолжал свой рассказ.

— Видишь ли, — сказал он нерешительным тоном, как человек, сбитый с толку чем-то совершенно невероятным. — Там были две большие пантеры… Да, пятнистые пантеры. И я, представь себе, их не испугался. Была там длинная широкая дорожка, окаймленная с обеих сторон мрамором и обсаженная цветами, и эти два бархатистых зверя, которые играли мячом. Одна из пантер не без любопытства поглядела на меня и направилась ко мне; подошла, ласково потерлась своим мягким круглым ухом о мою протянутую вперед ручонку и замурлыкала. Говорю тебе, то был зачарованный сад. Я это знаю… А его размеры? О, он далеко простирался во все стороны, и казалось, ему не было конца. Помнится, вдалеке виднелись холмы. Бог знает, куда вдруг исчез Вест-Кенсингтон. И у меня было такое чувство, словно я вернулся на родину.

Знаешь, в тот самый миг, когда дверь захлопнулась за мной, я позабыл и дорогу, испещренную опавшими листьями каштана, с ее экипажами и фургонами; забыл о дисциплине, властно призывавшей меня домой; забыл обо всех своих колебаниях и страхах, забыл всякую осторожность; забыл и о повседневной действительности. В одно мгновенье я очутился в другом мире, превратившись в очень веселого, безмерно счастливого ребенка. Это был совсем иной мир, озаренный теплым, мягким ласковым светом; тихая ясная радость была разлита в воздухе, а в небесной синеве плыли легкие, пронизанные солнцем облака. Длинная широкая дорожка, по обеим сторонам которой росли великолепные, никем не охраняемые цветы, бежала передо мной и заманивала все дальше, и со мной шли две большие пантеры. Я бесстрашно положил свои маленькие руки на их пушистую спину, гладил их круглые уши, чувствительное местечко за ушами и играл с ними. Казалось, они приветствовали мое возвращение на родину. Все время мною владело яркое чувство, что я наконец вернулся домой. И когда на дорожке появилась высокая прекрасная девушка, с улыбкой пошла ко мне навстречу, сказала: «Вот и ты!», подняла, расцеловала, опустила на землю и повела за руку, — это не вызвало во мне ни малейшего удивления, но лишь радостное сознание, что так все и должно быть, и воспоминание о чем-то счастливом, что странным образом выпало из памяти. Я вспоминаю широкие красные ступени, видневшиеся между стеблями дельфиниума; мы поднялись по ним на уходившую вдаль аллею, по сторонам которой росли старые-престарые тенистые деревья. Вдоль этой аллеи, среди красноватых, изборожденных трещинами стволов, стояли торжественные мраморные скамьи и статуи, а на песке бродили ручные, очень ласковые, белые голуби.

Поглядывая сверху вниз, моя подруга вела меня по этой аллее. Я вспоминаю милые черты ее нежного, доброго лица с тонко очерченным подбородком. Своим тихим, нежным голосом она задавала мне вопросы и рассказывала что-то, без сомнения очень приятное, но что именно, я никогда не мог вспомнить… Внезапно обезьянка-капуцин, удивительно чистенькая, с красновато-бурой шерстью и добрыми карими глазами, спустилась к нам с дерева и побежала рядом со мною, поглядывая на меня и скаля зубы, потом прыгнула мне на плечо. Так мы оба, веселые и довольные, продолжали свой путь.

Он умолк.

— Дальше, — сказал я.

— Мне вспоминаются кое-какие подробности. Мы прошли мимо старика, сидевшего в тени лавров и погруженного в размышления. Миновали рощу, где порхали стаи резвых попугаев. Прошли вдоль широкой тенистой колоннады к просторному прохладному дворцу, где было множество великолепных фонтанов, прекрасных вещей, — все, о чем только можно мечтать. Было там и много людей — некоторых я могу ясно припомнить, других смутно, но все они были прекрасны и ласковы. И каким-то непостижимым образом я сразу узнал, что я им дорог и они рады меня видеть. Их движения, прикосновения рук, приветливый, сияющий любовью взгляд — все наполняло мое сердце неизъяснимым восторгом… Да.

Он на секунду задумался.

— Я встретил там товарищей игр. Для меня, одинокого ребенка, это было большой радостью. Они затевали чудесные игры на поросшей зеленой травкой площадке, где стояли солнечные часы, обрамленные цветами, И во время игр мы полюбили друг друга.

Но как это ни странно, тут в моей памяти провал. Я не помню игр, в какие мы играли. Никогда не мог вспомнить. Впоследствии, еще в детские годы, я целыми часами, порой весь в слезах, ломал голову, стараясь припомнить, в чем же состояло это счастье. Мне хотелось снова у себя в детской поиграть в эти игры. Но нет. Все, что я мог припомнить, — это ощущение счастья и два дорогих товарища, которые все время играли со мной…

Потом появилась строгая темноволосая женщина с бледным серьезным лицом и мечтательными глазами, строгая женщина с книгой в руках, в длинном одеянии бледно-пурпурного цвета, падавшем мягкими складками. Она поманила меня к себе и увела с собой на галерею над залом. Товарищи по играм нехотя отпускали меня, они прекратили игру и стояли, глядя, как меня уводят. «Возвращайся к нам, — кричали они. — Возвращайся скорей!»

Я заглянул в лицо женщине, но она не обращала на них ни малейшего внимания. Ее кроткое лицо было серьезно. Она подвела меня к скамье на галерее. Я стал рядом с ней, собираясь заглянуть в книгу, которую она открыла у себя на коленях. Страницы распахнулись. Она указывала мне, и я в изумлении смотрел: на оживших страницах этой книги я увидел самого себя. Это была повесть обо мне; там было показано все, что случилось со мной со дня моего рождения.

Это было поразительно потому, что страницы книги не были картинками, ты понимаешь, а действительностью.

Уоллес многозначительно помолчал и глянул на меня с сомнением.

— Продолжай, — сказал я, — я понимаю.

— Это была самая настоящая действительность, да, это было так люди двигались, события развертывались. Вот моя дорогая мать, почти позабытая мною, вот и отец, как всегда прямой и суровый, наши слуги, детская, все знакомые домашние предметы. Затем входная дверь и шумные улицы, где сновали туда и сюда экипажи. Я смотрел и изумлялся, и снова с недоумением заглядывал в лицо женщины, и переворачивал страницы книги, перескакивая с одной на другую, и все не мог насмотреться; наконец я увидел самого себя в тот момент, когда я топтался в нерешительности перед зеленой дверью в белой стене. И снова я испытал душевную борьбу и страх.

— А дальше! — воскликнул я и хотел перевернуть страницу, но строгая женщина удержала меня за руку своей прохладной рукой.

— А дальше! — настаивал я, пытаясь осторожно отодвинуть ее руку; изо всех своих детских сил я отталкивал ее пальцы. И когда она уступила и страница перевернулась, женщина тихо, как тень, склонилась надо мной и поцеловала меня в лоб.

Но на этой странице не оказалось ни волшебного сада, ни пантер, ни девушки, что вела меня за руку, ни товарищей игр, так неохотно меня отпустивших. Я увидел длинную серую улицу в Вест-Кенсингтоне в унылый вечерний час, когда еще не зажигают фонарей. И я там был — маленькая жалкая фигурка; я громко плакал, слезы так и катились из глаз, как ни старался я сдержаться, Плакал я потому, что не мог вернуться к моим милым товарищам по играм, кокоторые меня тогда звали: «Возвращайся к нам! Возвращайся скорей!» Там я и находился. Это уже была не страница книги, а жестокая действительность. То волшебное место и державшая меня за руку задумчивая мать, у колен которой я стоял, внезапно исчезли — но куда?

Уоллес опять замолк и некоторое время пристально смотрел на пламя, ярко пылавшее в камине.

— О, как мучительно было это возвращение! — прошептал он.

— А дальше? — проговорил я, помолчав минуту-другую.

— Я был маленьким, жалким созданьем! Снова вернулся я в этот унылый мир! Когда я до конца осознал, что со мною произошло, мною овладело безудержное отчаяние. До сих пор помню, какой я испытал стыд, когда плакал на глазах у всех, помню и позорное возвращение домой.

Я вижу добродушного старого джентльмена в золотых очках, который остановился и сказал, предварительно ткнув меня зонтиком: «Бедный мальчонка, верно ты заблудился?» Это мне-то, лондонскому мальчику пяти с лишним лет! К тому же старик вздумал привести молодого любезного полисмена, вокруг нас собралась толпа, и меня отвели домой. Смущенный и испуганный, громко всхлипывая, я вернулся из зачарованного сада в отцовский дом.

Таков был, насколько я припоминаю, этот сад, видение которого преследует меня всю жизнь, Разумеется, я не в силах передать словами все обаяние этого полупрозрачного, словно бы нереального мира, такого непохожего на привычную повседневность, но это… это так все и было. Если это был сон, то, конечно, самый необычайный, сон среди белого дня… Мда!

Разумеется, за этим последовал суровый допрос, — мне пришлось отвечать тетушке, отцу, няне, гувернантке…

Я попытался рассказать им обо всем происшедшем, но отец, в первый раз в жизни, побил меня за ложь. Когда же потом я вздумал поведать об этом тетке, — она, в свою очередь, наказала меня за злостное упрямство. Затем мне настрого запретили об этом говорить, а другим слушать, если я начну рассказывать. Даже мои книги сказок на время отняли у меня, потому что у меня было слишком развито воображение. Да, они это сделали! Мой отец принадлежал к старой школе… И все пережитое вновь всплыло у меня в сознании. Я шептал об этом ночью подушке и ощущал у себя на губах вкус своих детских слез.

К своим обычным теплохладным молитвам я неизменно присоединял горячую мольбу: «Боже, сделай так, чтобы я увидел во сне мой сад! О, верни меня в мой сад. Верни меня в сад!» Я частенько видел этот сад во сне.

Быть может, я что-нибудь прибавил. Быть может, кое-что изменил, — не могу сказать.

Это, видишь ли, попытка связать в одно целое отрывочные воспоминания и воскресить волнующее переживание раннего детства. Между ним и другими воспоминаниями моего отрочества зияет бездна. Настало время, когда мне казалось совершенно невозможным сказать кому-нибудь хоть слово об этом чудесном мимолетном видении.

— А ты когда-нибудь пытался найти этот сад? — спросил я.

— Нет, — отвечал Уоллес, — не помню, чтобы в годы раннего детства я хоть раз его разыскивал. Сейчас мне кажется это странным, но, весьма вероятно, что после того злополучного происшествия, из боязни, как бы я снова не заблудился, за каждым моим движением зорко следили.

Я снова стал искать свой сад только гораздо позже, когда уже познакомился с тобой. Но, думается, был и такой период, — хотя это мне кажется сейчас невероятным, — когда я начисто забыл о своем саде. Вероятно, в то время мне было восемь-девять лет. Ты меня помнишь мальчиком в Сент-Ателстенском колледже?

— Ну конечно.

— В те дни я и виду не подавал, что лелею в душе тайную мечту, не правда ли?

2

Уоллес посмотрел на меня, — лицо его осветилось улыбкой.

— Ты когда-нибудь играл со мной в «Северо-западный проход»?.. Нет, в то время мы не дружили с тобой.

Это была такая игра, — продолжал он, — в которую каждый ребенок, обладающий живым воображением, готов играть целые дни напролет. Надо было отыскать «северо-западный проход» в школу. Дорога туда была простая и хорошо знакомая, но игра состояла в том, чтобы найти какой-нибудь окольный путь. Нужно было выйти из дома на десять минут раньше, пойти куда-нибудь в противоположную сторону и пробраться через незнакомые улицы к своей цели. И вот однажды, заблудившись в каких-то закоулках по ту сторону Кемпден-хилла, я уже начал подумывать, что на этот раз проиграл и опоздаю в школу. Я направился наобум По какой-то уличке, казавшейся тупиком, и внезапно нашел проход. У меня блеснула надежда, и я устремился дальше. «Я все-таки пройду», — сказал я себе. Я миновал ряд странно знакомых грязных лавчонок — и вдруг передо мной длинная белая стена и зеленая дверь, ведущая в зачарованный сад!

Это открытие прямо ошеломило меня. Так, значит, этот сад, этот чудесный сад был не только сном?

Он замолчал.

— Мне думается, что мое вторичное переживание, связанное с зеленой дверью, ясно показывает, какая огромная разница между занятой жизнью школьника и безграничным досугом ребенка. Во всяком случае, на этот раз мне и в голову не пришло сразу туда войти. Видишь ли… я был поглощен одной мыслью — поспеть вовремя в школу, ведь я оберегал свою репутацию примерного ученика. У меня, вероятно, явилось желание хотя бы приоткрыть эту дверь. Иначе и не могло быть… Но я так боялся опоздать в школу, что быстро одолел это искушение. Разумеется, я был ужасно заинтересован этим неожиданным открытием и продолжал свой путь, все время думая о нем. Но меня это не остановило. Я продолжал свой путь. Вынув из кармана часы и обнаружив, что в моем распоряжении еще десять минут, я пробежал мимо стены и, спустившись по холму, очутился в знакомых местах. Я добрался до школы запыхавшись и весь в поту, но вовремя. Помню, повесил пальто и шляпу… И я мог пройти мимо сада, даже не заглянув в калитку?! Странно, а?!

Он задумчиво посмотрел на меня.

— Конечно, в то время я не подозревал, что этот сад не всякий раз можно найти. Ведь у школьников довольно ограниченное воображение. Наверное, меня радовала мысль, что сад где-то совсем недалеко и я знаю дорогу к нему. Но на первом плане была школа, неудержимо влекущая меня. Мне думается, в то утро я был выбит из колеи, крайне невнимателен и все время силился припомнить удивительных людей, которых мне вскоре предстояло встретить. Как это ни странно, я ничуть не сомневался, что и они будут рады видеть меня. Да, в то утро этот сад, должно быть, представлялся мне прелестным уголком, куда можно будет прибегать в промежутках между напряженными школьными занятиями.

Но в тот день я так и не пошел туда. На следующий день было что-то вроде праздника, и, вероятно, я оставался дома. Возможно также, что за проявленную мною небрежность мне была назначена какая-нибудь штрафная работа, и у меня не оказалось времени на окольный путь. Право, не знаю. Знаю только, что в то время чудесный сад так занимал меня, что я уже не в силах был хранить эту тайну про себя.

Я поведал о ней мальчугану… Ну как же его фамилия? Он был похож на хорька. Мы еще звали его Пьянчужка…

— Гопкинс, — подсказал я.

— Да, Гопкинс. Я рассказал ему не слишком охотно. Я чувствовал, что этого не следует делать, но все-таки рассказал Возвращаясь из школы, часть дороги мы шли с ним вместе. Он был страшный болтун, и если бы мы не говорили о чудесном саде, то говорили бы о чем-нибудь постороннем, а я не мог думать ни о чем другом. Вот я и выболтал ему.

Ну, а он взял да и выдал мою тайну.

На следующий день, во время перемены, меня обступило человек шесть мальчишек постарше меня Они поддразнивали меня, и в то же время им было любопытно еще что-нибудь услыхать о заколдованном саде. Среди них был этот верзила Фоусет. — ты помнишь его? И Карнеби, и Морли Рейнольдс. Ты случайно не был с ними? Впрочем, нет я бы запомнил, если бы ты был в их числе…

Удивительное создание — ребенок? Я чувствовал, что поступаю нехорошо, я был сам себе противен, и в то же время мне льстило внимание этих больших парней. Помню, мне было особенно приятно, когда меня похвалил Кроушоу. Ты помнишь сына композитора Кроушоу — Кроушоу-старшего? Он сказал, что ему еще не приходилось слышать такой замечательной лжи. Но вместе с тем я испытывал мучительный стыд, рассказывая о том, что считал своей священной тайной. Это животное, Фоусет, позволил себе отпустить шутку по адресу девушки в зеленом.

Уоллес невольно понизил голос, рассказывая о пережитом им позоре.

— Я сделал вид, что не слышу, — продолжал он. — Неожиданно Карнеби обозвал меня лгунишкой и принялся спорить со мной, когда я заявил, что все это правда. Я сказал, что знаю, где находится эта зеленая дверь, и могу провести их всех туда, — каких-нибудь десять минут ходу. Тут Карнеби, приняв вид оскорбленной добродетели, заявил, что я должен подтвердить свои слова на деле, а не то мне придется плохо. Скажи, тебе никогда не выкручивал руку Карнеби? Если да, ты, может быть, поймешь, что произошло со мной. Я поклялся, что мой рассказ истинная правда.

В то время в школе некому было защитить меня от Карнеби. Правда, Кроушоу сказал что-то в мою защиту, но Карнеби был хозяином положения. Я испугался, взволновался, уши у меня разгорелись. Я вел себя, как дурачок, и под конец, вместо того чтобы пойти одному на поиски своего чудесного сада, я повел за собой всю компанию. Я шел впереди с горящими ушами, с воспаленными глазами, с тяжелым сердцем и сгорая от стыда, а за мной шагали шесть насмешливых, любопытных и угрожавших мне школьников… Мы не увидали ни белой стены, ни зеленой двери…

— Ты хочешь сказать…?

— Я хочу сказать, что мне не удалось ее найти. Я так хотел ее разыскать, но не мог. И впоследствии, когда я ходил один, мне также не удалось ее найти. В то время я так и не разыскал белой стены и зеленой двери. Теперь мне кажется, что все школьные годы я искал зеленую дверь в белой стене, но ни разу не увидел ее, ни единого разу.

— Ну, а как обошлись с тобой после этого товарищи?

Зверски!.. Карнеби учинил надо мной лютую расправу за явную ложь.

Помню, как я прокрался домой и, стараясь, чтобы домашние не заметили, что у меня заплаканные глаза, тихонько поднялся к себе наверх. Я уснул весь в слезах. Но я плакал не от обиды, а о потерянном саде, где я мечтал провести чудесные вечера. Я плакал о нежных, ласковых женщинах и ожидавших меня товарищах, об игре, которой я снова надеялся выучиться, — об этой чудесной забытой игре…

Я был уверен, что если бы тогда не рассказал… Трудное время наступило для меня, бывало, по ночам я плакал, а днем витал в облаках.

Добрых два семестра я небрежно относился к своим обязанностям и получал плохие отметки. Ты помнишь? Конечно, ты должен помнить. Ты опередил меня по математике, и это заставило меня снова взяться за зубрежку.

3

Несколько минут мой друг молча смотрел на красное пламя камина, потом опять заговорил:

— Я вновь увидел зеленую дверь, когда мне было уже семнадцать лет. Она внезапно появилась передо мной в третий раз, когда я ехал в Падингтон на конкурсный экзамен, собираясь поступить в Оксфордский университет. Это было мимолетное видение. Сидя в кебе и наклонившись над фартуком, я курил папиросу и, без сомнения, считал себя безупречным светским джентльменом. И вдруг появилась стена, дверь, и в душе всплыли столь дорогие мне незабываемые впечатления.

Мы с грохотом проехали мимо. Я был слишком изумлен, чтобы сразу остановить экипаж. Мы проехали довольно далеко и завернули за угол. Затем был момент странного раздвоения воли. Я постучал в стенку кеба и опустил руку в карман, вынимая часы.

— Да, сэр? — сказал любезно кучер.

— Э-э, послушайте! — воскликнул я. — Да нет, ничего! Я ошибся! Я тороплюсь! Поезжайте!

И мы покатили дальше…

Я прошел по конкурсу. В тот же день вечером я сидел у камина у себя наверху, в своем маленьком кабинете, и похвала отца, драгоценная похвала, и разумные советы еще звучали у меня в ушах. Я курил свою любимую трубку, которая должна была придавать мне солидности, и думал о той двери в длинной белой стене.

«Если бы я остановил извозчика, — размышлял я, — то не сдал бы экзамена, не был бы принят в Оксфорд и наверняка испортил бы предстоящую мне карьеру». Я стал лучше разбираться в жизни. Этот случай заставил меня призадуматься, но все же я не сомневался, что ожидающая меня блестящая карьера стоила такой жертвы.

Дорогие друзья и пронизанный лучезарным светом сад казались мне чарующими и прекрасными, но странно далекими. Теперь я собирался покорить весь мир, и передо мной раскрылась другая дверь — дверь моей карьеры.

Он снова повернулся к камину и стал пристально смотреть на огонь; на краткий миг красный отблеск озарил его лицо, и я прочел в его глазах выражение какой-то упрямой решимости, но оно тут же исчезло.

— Да, — произнес он, вздохнув. — Я весь отдался своей карьере. Работал я много и упорно, но в своих мечтаниях неизменно созерцал зачарованный сад. С тех пор мне пришлось четыре раза мельком увидеть дверь этого сада. Да, четыре раза. В эти годы мир стал для меня таким ярким, интересным и значительным, столько открывалось возможностей, что воспоминание о саде померкло в моей душе, он отодвинулся куда-то далеко, потерял надо мной власть и обаяние.

Кому придет в голову ласкать пантер по дороге на званый обед, где предстоит встретиться с хорошенькими женщинами и знаменитостями?!

Когда я переехал из Оксфорда в Лондон, я был юношей, подающим большие надежды, и кое-что уже успел совершить. Кое-что… Однако были и разочарования…

Дважды я был влюблен, но не буду останавливаться на этом. Расскажу только, что однажды, направляясь к той, которая, как мне было известно, сомневалась, посмею ли я к ней прийти, — я случайно сократил дорогу, пошел по глухому переулку близ Эрлс-Корт и вдруг наткнулся на белую стену и знакомую зеленую дверь.

«Как странно, — сказал я себе, — а ведь я думал, что это где-то в Кемпден-хилле. Это заколдованное место так же трудно найти, как сосчитать камни Стонхенджа»[1].

И я прошел мимо, так как настойчиво стремился к своей цели. Дверь не привлекла меня в тот день.

Правда, в какой-то момент меня потянуло открыть эту дверь — ведь для этого пришлось бы сделать всего каких-нибудь три шага в сторону. В глубине души я был уверен, что она распахнулась бы для меня, но тут я подумал, что ведь это может меня задержать, я опоздаю на свидание и пострадает мое самолюбие. Позднее я пожалел о том, что так торопился, ведь мог же я хотя бы заглянуть а дверь и помахать рукой своим пантерам. Но в то время я уже приобрел житейскую мудрость и перестал гоняться за недостижимым видением. Да, но все же в тот раз я был огорчен…

Потом последовали годы упорного труда, и тогда мне было не до двери. И лишь недавно я снова вспомнил о ней, и мною овладело странное чувство — казалось, весь мир заволокла какая-то пелена. Я думал о том, что больше никогда не увижу эту дверь, и меня томила горькая тоска. Возможно, я был слегка переутомлен, а может быть, уже сказывается возраст — ведь мне скоро сорок. Право, не знаю, что со мной, но с некоторых пор я утратил жизнерадостность, которая помогает преодолевать все препятствия. И это теперь, когда назревают важные политические события и надо энергично действовать. Странно, не правда ли? Я начинаю уставать от жизни, и все земные радости, какие выпадают мне на долю, кажутся мне ничтожными.

С некоторых пор я снова испытываю мучительное желание увидеть сад… и я видел его еще три раза.

— Как, сад?

— Нет, дверь. И не вошел.

Уоллес наклонился ко мне через стол, и когда он заговорил снова, в его голосе звучала тоска.

— Три раза мне представлялась такая возможность. Целых три раза! Я давал клятву, что, если когда-нибудь эта дверь снова предстанет передо мной, я войду в нее. Уйду от всей этой духоты и пыли, от этой блестящей мишуры, от этой бессмысленной сутолоки. Уйду и больше не вернусь. На этот раз я уже непременно останусь там… Я давал клятву, а когда дверь оказывалась передо мной — не входил.

Три раза в течение одного года я проходил мимо этой двери, но так и не вошел в нее. Три раза за этот последний год.

Первый раз это случилось в тот вечер, когда произошло резкое разделение голосов при обсуждении закона о выкупе арендных земель и правительство удержалось у власти большинством всего трех голосов. Ты помнишь? Никто из наших и, вероятно, большинство из оппозиции не ожидали, что вопрос будет решаться в тот вечер. И голоса раскололись, подобно яичной скорлупе.

В тот вечер мы с Хотчкинсом обедали у его двоюродного брата в Брентфорде. Оба мы были без дам. Нас вызвали по телефону, мы тотчас же помчались в машине его брата и едва поспели к сроку. По пути мы проехали мимо моей двери в стене она казалась совсем бесцветной в лунном сиянии. Фары нашей машины отбросили на нее яркие желтые блики, — несомненно, это была она!

— Бог мой! — воскликнул я.

— Что такое? — спросил Хотчкинс.

— Ничего! — ответил я.

Момент был упущен.

— Я принес большую жертву, — сказал я организатору нашей партии, войдя в здание парламента.

— Так и надо! — бросил он на бегу.

Но разве я мог тогда поступить иначе?

Во второй раз это было, когда я спешил к умирающему отцу, чтобы сказать этому суровому старику последнее «прости». Момент был опять-таки крайне напряженный.

Но в третий раз было совсем по-другому. Это случилось всего неделю назад. Я испытываю жгучие угрызения совести, вспоминая об этом. Я был с Гаркером и Ральфсом. Ты понимаешь, теперь это уже не секрет, что у меня был разговор с Гаркером. Мы обедали у Фробишера, и разговор принял интимный характер.

Мое участие с реорганизуемом кабинете было еще под вопросом.

Да, да. Теперь это уже дело решенное. Об этом пока еще не следует говорить, но у меня нет оснований скрывать это от тебя… Спасибо, спасибо. Но позволь мне досказать.

В тот вечер вопрос висел еще в воздухе. Мое положение было довольно щекотливым. Мне было очень важно получить от Гаркера кое-какие сведения, но мне мешало присутствие Ральфса.

Я изо всех сил старался поддержать легкий, непринужденный разговор, не имевший прямого отношения к интересующему меня вопросу. Это было необходимо. Дальнейшее поведение Ральфса доказало, что я был прав, остерегаясь его… Я знал, что Ральфс простится с нами, когда мы минуем Кенсингтон-Хай-стрит, тут я и огорошу Гаркера неожиданной откровенностью. Иной раз приходится прибегать к такого рода приемам… И вдруг в поле моего зрения вновь появилась и белая стена и зеленая дверь…

Разговаривая, мы миновали ее. Шли мы медленно. Как сейчас вижу на белой стене четкий силуэт Гаркера — низко надвинутый на лоб цилиндр, а под ним нос, похожий на клюв, и мягкие складки кашне; вслед за его тенью проплыли по стеке и наши.

Я прошел в каких-нибудь двадцати дюймах от двери. «Что будет, если я попрощаюсь с ними и войду в эту дверь?» — спросил я себя. Но мне не терпелось поговорить с Гаркером. Меня осаждал целый рой нерешенных проблем — и я так и не ответил на этот вопрос. «Они подумают, что я сошел с ума, — размышлял я. — Предположим, я сейчас скроюсь. «Таинственное исчезновение видного политического деятеля…» Это повлияло на мое решение в критический момент. Мое сознание было опутано сетью светских условностей и деловых соображений.

Тут Уоллес с грустной улыбкой повернулся ко мне.

— И вот я сижу здесь. Да, здесь, — медленно сказал он. — Я упустил эту возможность.

Три раза в этом году мне представлялся случай войти в эту дверь, дверь, ведущую в мир покоя, блаженства, невообразимой красоты и любви, не ведомой никому из живущих на земле. И я отверг все это, Редмонд, и оно ушло…

— Откуда ты это знаешь?

— Я знаю, знаю. Что же мне теперь остается? Идти дальше по намеченному пути, добиваться своей цели, мысль о которой так властно меня удержала, когда наступил желанный миг. Ты говоришь, я добился успеха? Но что такое успех, которому все завидуют? Жалкая, нудная, пустая мишура! Да, я добился успеха.

При этих словах он раздавил грецкий орех, который был зажат в его крупной руке, и протянул его мне.

— Вот он, мой успех!

Я должен тебе признаться, Редмонд, меня мучает мысль об этой утрате. За последние два месяца — да, уже добрых десять недель, — я почти не работаю, только через силу выполняю самые неотложные свои обязанности. Меня томит глубокая, безысходная печаль. По ночам, когда меньше риска с кем-нибудь встретиться, я отправляюсь бродить. Хотел бы я знать… Да, любопытно, что подумают люди, если вдруг узнают, что будущий министр, представитель самого ответственного департамента, бродит а темноте один-одинешенек, чуть ли не вслух оплакивая какую-то дверь, какой-то сад…

4

Передо мной всплывает побледневшее лицо Уоллеса, его глаза с необычайным, угрюмым блеском. Сегодня вечером я вижу его особенно ярко. Я сижу на диване, вспоминая его слова, интонации его голоса, а вчерашний вечерний выпуск вестминстерской газеты с извещением о его смерти лежит рядом со мной. Сегодня в клубе за завтраком только и было разговоров, что о его внезапной кончине.

Его тело нашли вчера рано утром в глубокой яме, близ Вест-Кенсингтонского вокзала. Это была одна из двух траншей, вырытых в связи с расширением железнодорожной линии на юг. Для безопасности проходящих по шоссе людей траншеи были обнесены сколоченным наспех забором, где был прорезан небольшой дверной проем, куда проходили рабочие. По недосмотру одного из десятников дверь осталась незапертой, и вот в нее-то и прошел Уоллес.

Я как в тумане, теряюсь в догадках.

Очевидно, в тот вечер Уоллес прошел весь путь от парламента пешком. Во время последней сессии он нередко ходил домой пешком. Я так живо представляю себе его темную фигуру; глубокой ночью он бредет вдоль безлюдных улиц, поглощенный одной мыслью, весь уйдя в себя.

Быть может, в бледном свете привокзальных фонарей грубый дощатый забор показался ему белой стеной? Быть может, эта роковая дверь пробудила в нем заветные воспоминания?

Да и существовала ли когда-нибудь белая стена и зеленая дверь? Право, не знаю.

Я передал эту историю так, как мне ее рассказал Уоллес. Порой мне думается, что Уоллес был жертвой своеобразной галлюцинации, которая завлекла его в эту дверь, как на грех оказавшуюся не на запоре. Но я далеко не убежден, что было именно так. Я могу показаться вам суеверным, даже недалеким, но я почти уверен, что он действительно обладал каким-то сверхъестественным даром, что им владело — как бы это сказать? — какое-то безотчетное чувство или побуждение, которое и внушило ему иллюзию стены и двери, как некий таинственный, непостижимый выход в иной, бесконечно прекрасный мир. Вы скажете, что в конечном итоге он был обманут? Но так ли это? Здесь мы у порога извечной тайны, прозреваемой лишь немногими подобными ему ясновидцами, людьми великой мечты. Все вокруг нас кажется нам таким простым и обыкновенным, мы видим только ограду и за ней траншею. В свете дневного сознания нам, заурядным людям, представляется, что Уоллес безрассудно пошел в таивший опасности мрак, навстречу своей гибели.

Но кто знает, что ему открылось?

Перевод с англ. Н. Михаловской

Следующая глава >

public.wikireading.ru

Дверь в стене

неотступные воспоминания о которой были связаны с неземной красотой и блаженством, пробуждавшими в его сердце ненасытное томление, отчего мирская жизнь со всеми ее прелестями стала казаться ему унылой, скучной и пустой.

Знаешь, в ту же секунду, как дверь захлопнулась за мной, я сразу забыл дорогу, усыпанную опавшими листьями каштана, с ее экипажами и повозками торговцев; забыл о дисциплине и повиновении; забыл о своих сомнениях и страхах; забыл об осторожности; забыл знакомую реальность обычной жизни. В одно мгновение я стал самым веселым и счастливым мальчишкой на свете — в том, другом мире. А мир этот был действительно совсем другим: озаренный теплым, мягким светом, он поражал сочностью и насыщенностью красок; тихая ясная радость искрилась в воздухе; в небесной синеве плыли легкие, пронизанные солнцем облака.

Казалось, что в этом месте сбываются все мечты. Я встретил там много людей — кого-то помню хорошо, кого-то смутно, но все они были прекрасны и добры. Каким-то образом, не знаю как, я сразу почувствовал, что дорог им и они рады меня видеть, а их ласковые прикосновения и приветливые, сияющие любовью взгляды пробуждали во мне неподдельное счастье.

Обрести такое место - это неслыханная удача. Потерять такое сокровище - подлинная трагедия. Лайонел стремился вновь вернуться туда, пока был ребенком. Но взрослея, он отвлекся на учебу и карьеру. Мысли о двери отошли на второй план, пока он не осознал, что упустил свое счастье. И тогда он оказался готовым на все, ради возвращения в чудесный сад, но не упущено ли безвозвратно такая возможность? Можно ли получить у жизни ключи от счастья во второй раз? Окажется ли цена приемлемой?

На следующий день, сидя в постели и попивая мелкими глотками свой утренний чай, приятель Лайонела Уоллеса обнаружил, что волшебство закончилось и он больше не верит в услышанную историю.

Лишенная чарующего обаяния его неспешного, проникновенного голоса и призрачного полумрака комнаты, в котором под мягким светом затененной абажуром лампы и сам Уоллес, и все вокруг было словно окутано тайной; без торжественного убранства вечерней трапезы с ее изысканными десертами и напитками в искрящихся бокалах; без всего того, что создавало атмосферу яркого, уютного мирка, далекого от повседневности, история Уоллеса показалась мне совершенно невероятной.

www.livelib.ru

Дверь в стене читать онлайн

Мы живём во времена, когда на мир изливается сбивающий нас с ног поток информации. Хлещет, несётся, тащит нас за собою, мы только время от времени, отфыркиваясь, голову успеваем наверх выставить, да тут же дно из под ног уходит, пятка едет, локоть опоры не находит, бултых, и опять кружит, вертит нас, забивает нам рот, нос, глаза, уши, где верх, где низ, где мы, где они, где он, где она, не разобрать, не понять, не определить, чёрт с ними со всеми, но и себя не найдёшь, карау-у-ул!

А караулу что… Караул давным-давно устал и спасение утопающих ныне стало делом рук самих утопающих. Утонуть мы ещё утонули не совсем, и не про нас пока кричат детские голоса, приглашающие милого тятю полюбоваться на богатый улов. Так что давайте-ка мы от потока немножко в сторонку отползём, пусть без нас струит эфир, бежит, шумит Гвадалквивир, ну, а мы - на бережок и попытаемся обрести если не душевное равновесие, то хоть почву под ногами. Попробуем спастись. Ну хоть понарошку, хоть на словах, времена ведь такие пошли, что скоро и словами не спасёшься. Так что давайте-ка мы о вечном, о вещах, как говорится, базовых. О камнях треугольных, тех самых, что кладутся во главу угла.

Итак - есть планета.

Планета называется Земля.

На планете есть 192 государства.

192 паука в банке.

В баньке.

Деться им из баньки некуда. Некоторые и рады были бы куда сбежать, да нет, брат, шалишь, живи тут! Ну и живут наши пауки как могут. И как могут умирают. "Шёл, шёл паучок и упал на бочок."

Для того, чтобы жить и падать не слишком часто, потребны какие никакие правила, "паучье общежитие", "мир без границ", "мирное сосуществование" и прочая паутина. Правила подразумевают и того, кто эти правила не только установит, но ещё и будет иметь возможность заставить остальных эти правила соблюдать. Причём вне всякой зависимости от того, всем ли эти правила нравятся. "Dura Lex Sed Lex."

Ну и вот - тем, кто заставляет всех остальных жить не "по совести" и не "по лжи", а "по закону", является самое сильное из имеющихся на данный момент в баньке государство. Не заходя в прошлое слишком уж далеко (не углубляясь в него и, Боже упаси, не ускоряясь), припомним, что в сравнительно недавние времена таким "мировым жандаромом" или "смотрящим" была Испания, её сменила Франция, а Францию сменила Британская Империя. Уже на нашей памяти за право занять пригретое британцами местечко сошлись победители во Второй Мировой Войне США и Россия. Глобальная схватка соискателей, длившаяся почти сорок лет, называлась Холодной Войной и Россия эту войну проиграла.

Победитель, Соединённые Штаты, заставляет сегодня ходить всех остальных по струночке. Это ни плохо, ни хорошо, это так, как оно есть. Некая закономерность, иначе и быть не могло. Иначе в том смысле, что победитель всегда один. Но что заставляет его стремиться к победе? Что является стимулом? "Мотивацией"? Что заставляет то или иное государство стремиться к "одиночеству тигра в джунглях"? К "одиночеству паука в баньке"?

Нельзя не заметить, что как только очередной тигр добивается вожделенного "одиночества", то в качестве нагрузки он получает не благодарность остальных обитателей джунглей, а всеобщую нелюбовь. Что-что, а это - обязательно. И не знаю, как относились к данному явлению испанцы и французы, но вот британцы были к чужой нелюбви равнодушны, а американцам на неё откровенно наплевать. Вопрос любви-нелюбови не так немаловажен как может показаться. Вот, скажем, русским (русским как нации) по какой-то причине нужно, чтобы их непременно любили, а ведь, победи в Холодной Войне Россия и к ней в мире относились бы примерно так же, как традиционно относятся к русским поляки. И если России суждено вновь собраться, вернуться и предпринять повторную попытку восхождения, то данное обстоятельство следует учитывать с самого начала.

У этой медали есть и другая сторона. Что даёт победителю силы не обращать внимания на косые взгляды других многоглазчатых пауков?

(Какие, однако, сложности и какие страсти, а? Шекспир, да и только. С примкнувшим к нему Фёдором Михайловичем.)

Ну, ладно… Так вот - простецы объясняют упорство и долготерпение стремящегося к "мировому господству" государства в высшей степени приземлённо - "ресурсы!" - говорят они. "Нефть" - говорят они. "Золото!" - говорят они. "Много денег и машин!"

У простецов разбегаются глаза. Прямо как у маленьких паучков. Глазками - сверк-сверк, ресничками - мырг-мырг. "Меня бы в главные пауки! - думает он, - я бы сразу в Эмираты, там мне муху потолще и позеленее, и я с нею в ванну с шампанским - бух! Плюх! Вот это жисть…"

При этом никто не видит (и не хочет видеть) и не понимает (и не хочет понимать, вот ведь в чём всё дело!) какие усилия требуются от победителя. От условного Испанияфранциябританияамерика. Ему, победителю, ведь не голая муха-цокотуха в подставленные руки сверху с визгом сваливается, ему на плечи ложится великая, непредставимая человеческим умом тяжесть, победитель начинает "держать" мир.

Победитель - это Атлант. Не всегда красивый, но тут уж ничего не поделаешь, кто выиграл, тот и держит.

А теперь подумайте сами - на фига пауку баян? На фига ему эта тяжесть? Мало того, что трудно, так ведь даже и нос не почешешь, если в ноздрю муха заползёт. Стоит наш Атлант, и только рожи грозные корчит, а муха знай себе - резвится.

Так вот дело всё в том, что все мыслимые и неосмысляемые нами трудности искупаются всего одним обстоятельством - "удерживающий" получает право "творчества", он творит реальность, в которой мы с вами живём. Грубо говоря, он получает право рисовать декорации в театре, зрителями в котором явлются "паучки". Люди. Человечество.

"Удерживающий" получает право создать "конструкт". И он этим правом, что вполне естественно, пользуется невозбранно. Он задаёт "тему" декорации.

"Лето, залив, горы."

И остальные, хотят они того или нет, но начинают жить летом, в заливе у подножия гор.

И остальные (если они того хотят) могут поучаствовать в процессе. И вот тут начинается интересное. Участвовать может каждый, но в рамках не только картины, но ещё и заданной темы. Хочешь рисовать? Да пожалуйста - можешь нарисовать пальму или белый барашек на бегущей к берегу волне, но всё рисуемое не должно из заданной темы выпадать. "Ни-ни-ни!" Может, конечно, сыскаться (и непременно время от времени сыскивается) некий rebel without a cause, этакий "хулиган", пытающийся намалевать белого медведя на пляже, но такого паука, сбившись в кучу, быстро скрутят большинством под зубовный скрежет меньшинства, которому обрыдли солнышко и "бриз".

Для того, чтобы внести в реальность детали, позволяющие радикально изменить её смысл, нужно для начала сменить "удерживающего".

libking.ru

Валентин Катаев - Маленькая железная дверь в стене читать онлайн

Катаев Валентин

Маленькая железная дверь в стене

Повесть

Однажды мы засиделись до трех часов ночи у Эльзы Триоле и Луи Арагона, которые тогда еще жили недалеко от Оперы на старинной улице Де-ля-Сурдьер, и они пошли нас проводить до стоянки такси. Когда мы, держась за холодные стены и боясь разбудить консьержку, с которой Арагон состоял в одной партийной ячейке, спустились по темной винтовой лестнице, а затем вышли на темную улицу, поэт показал нам на противоположной стороне старый дом, как-то по-оперному освещенный одиноким фонарем, бросавшим на дряхлый фасад свой слабый световой веер.

- Обратите внимание на эти четыре окна во втором этаже, - сказал Арагон. - Здесь жил Максимилиан Робеспьер. Он был мой сосед.

"Мой сосед Робеспьер" - это было сказано совсем по-парижски. Кажется, в мире нет ни одного великого человека, имя которого не было бы связано с Парижем. В Париже жил Маркс, в Париже жил Ленин. И подобно тому как Арагон сказал: "Робеспьер - мой сосед", - мне хочется сказать: "Ленин - мой современник".

Тема Ленина огромна, необъятна, а эта книга не исторический очерк, не роман, даже не рассказ. Это размышления, страницы путевых тетрадей, воспоминания, точнее всего - лирический дневник, не больше. Но и не меньше.

Мы привыкли представлять себе Ленина по наиболее распространенному фотографическому портрету двадцатого года: В.И.Ульянов (Ленин) - глава Советского правительства, первый Председатель Совета Народных Комиссаров, а также по изображению Ленина в театре и кино. Но как бы ни был талантлив, гениален актер, разве может он полностью перевоплотиться в Ленина? Может быть, получится значительный, даже глубокий исторический образ, но не будет живого, подлинного Ленина, такого неповторимо-оригинального, со всеми его внутренними и внешними особенностями. Думаю, это невозможно.

"Если верно, - говорит Кржижановский, - что самая сущность движения пролетариата исключает внешнюю фееричность и показной драматизм в действиях главного героя этих революций - народной массы, то не вправе ли мы ожидать выявления особой, так сказать, простоты и в тех лицах, на долю которых выпадает крупная историческая роль истинных вождей пролетариата? Во всяком случае, это отсутствие внешнего, показного блеска было характерной особенностью Владимира Ильича".

...Почти все, знавшие Ленина, свидетельствуют, что нет хороших портретов Владимира Ильича. Это общеизвестно. Например, тот же Кржижановский пишет: "Большинство портретов Владимира Ильича не в состоянии передать того впечатления особой одаренности, которое быстро шло на смену первым впечатлениям от его простой внешности, как только вы начинали несколько ближе всматриваться в его облик".

Для того, чтобы представить себе живого Ленина, лучше всего обратиться к свидетельствам современников.

Вот, например, очень интересный портрет Ленина 1889 года, питерского периода, когда он под конспиративным именем Николая Петровича читал лекции в рабочих кружках.

"Открыв дверь, - вспоминает В.А.Князев, - я увидел мужчину лет тридцати, с рыжеватой маленькой бородкой, круглым лицом, с проницательными глазами, с нахлобученной на глаза фуражкой, в осеннем пальто с поднятым воротником, хотя дело было летом, вообще - на вид этот человек показался мне самым неопределенным по среде человеком.

- Дело в том, что я не мог прийти прямым сообщением... Вот и задержался. Ну как, все налицо? - спросил он, снимая пальто. Лицо его казалось настолько серьезным и повелительным, что его слова заставляли невольно подчиняться..."

Г.Кржижановский пишет о приятном смуглом лице с несколько восточным оттенком, но стоило "вглядеться в глаза... в эти необыкновенные, пронизывающие, полные внутренней силы и энергии темно-темно-карие глаза, как вы начинали уже ощущать, что перед вами человек отнюдь не обычного типа".

"Аронсон, увидев голову Ленина, - находим у Луначарского, - пришел в восхищение и стал просить у Ленина позволения вылепить, по крайней мере, хотя медаль с него. Он указал мне на замечательное сходство Ленина с Сократом. Надо сказать, впрочем, что еще больше, чем на Сократа, похож Ленин на Верлена. В то время каррьеровский портрет Верлена в гравюре вышел только что, и тогда же был выставлен известный бюст Верлена... Впрочем, было отмечено, что и Верлен был необыкновенно похож на Сократа. Главное сходство заключалось в великолепной форме головы. Строение черепа Владимира Ильича действительно восхитительно. Нужно несколько присмотреться к нему, чтобы оценить эту физическую мощь, контур колоссального купола лба и заметить, я бы сказал, какое-то физическое излучение света от его поверхности... Рядом с этим, более сближающее с Верленом, чем с Сократом, глубоко впавшие, небольшие и страшно внимательные глаза. Но у великого поэта глаза эти мрачные, какие-то потухшие (судя по портрету Каррьера) - у Ленина они насмешливые, полные иронии, блещущие умом и каким-то задорным весельем. У Ленина глаза так выразительны, так одухотворены, что я потом часто любовался их непреднамеренной игрой. У Сократа, судя по бюстам, глаза были скорей выпуклые. В нижней части лица опять значительное сходство, особенно когда Ленин носит более или менее большую бороду. У Сократа, Верлена и Ленина борода росла одинаково, несколько запущенно и беспорядочно. А совсем не так, замечу в скобках, как у некоторых артистов, играющих Ленина, - прилично подстриженная в парикмахерской, даже немного клинышком, как у процветающего присяжного поверенного".

"Пронизывающий блеск слегка косящих глаз", - говорит Кржижановский в другом месте. "Вспыхивающие огоньками сарказма", - прибавляет П.Лепешинский. "Он своим видом напоминал счастливого охотника, который долго выслеживал и охотился за редкой птицей и, наконец, поймал ее в свои силки".

Вот впечатление М.Васильева-Южина: "...умные, живые, проницательные глаза и большая, характерная, уже тогда лысая, голова с огромным лбом сразу приковывали к себе внимание, но лукавая усмешка, искрящаяся в прищуренных глазах, вынуждала вместе с тем подтягиваться и держаться настороже. "Хитрый мужик!" - невольно подумал я".

Горький дает Ленина еще более резкими чертами:

"Лысый, картавый, плотный, крепкий человек..."

Подобных свидетельств можно набрать сколько угодно: маленький, коренастый, рыжий, лысый, со смуглым скуластым лицом, с карими узкими выразительными глазами, сверкающими иронией и сарказмом, с заразительным, несколько гортанным смехом, настоящий физкультурник: велосипедист, конькобежец, неутомимый пешеход, пловец. Примерно таков был Ленин по свидетельству людей, хорошо его знавших.

Прочитать полностью

libking.ru

Смотрите также

• 
  Облицовка стен на кухне фото
• 
  Фотообои на стену расширяющие пространство
• 
  Материалы для блуждающих стен
• 
  Абстрактные обои на стену
• 
  Белая кирпичная стена в интерьере с чем сочетается
• 
  Как отделать стены в ванной комнате
• 
  Стены из необрезной доски фото
• 
  Иерусалим храмовая гора стена плача
• 
  Шлифовка стен в брусовом доме
• 
  Стена космического корабля
• 
  Стена с логотипом компании