"Потолок в доме" Монтаж натяжных потолков
и уточним детали
На стене тюремной сердце и стрела горькая легенда до меня дошла
rrulibs.com : Проза : О войне : Вот она, любовь! : Григорий Люшнин : читать онлайн : читать бесплатно
Вот она, любовь!
В одиночную камеру Шверинской крепости меня привезли ночью. В камере было сыро, пахло плесенью. Семь суток торчать мне в этом мраке. Я нащупал руками незастеленную кровать, привалился и заснул, как убитый, впервые после двухдневных допросов с побоями.
Утром рано сквозь щель окна пробился свет, и тогда можно было разглядеть серые, исписанные разными фамилиями стены. Я стал искать русские и читать их вслух. И вдруг заметил под самым потолком рисунок — сердце, пронзенное стрелой, и подпись «Алексей + Наташа». Как мог туда влезть человек? Этот вопрос мучил меня до тех пор, пока я не вспомнил Лешку, который спал рядом со мной на нарах. Это было в самом начале плена. В камеру его втолкнул полицейский.
— Меня зовут Лешка, — представился он. — Не люблю болтунов.
На другой день у него на нарах появилось выцарапанное гвоздем имя «Наташа». Каждый вечер он вспоминал о ней. Любил он ее самой светлой любовью. А фашисты эту любовь разорвали и, видать, надолго. Когда Лешка рассказывал о своей Наташе, лицо его сияло. А какая была радость на сердце! Такое словами не передается.
Однажды кто-то из слушавших оборвал Лешкин рассказ:
— Не надоело ли тебе о ней долдонить? Она, небось, замужем давно.
Как мне было жаль в эту минуту Лешку. У него, бедного, даже слезы выступили на глазах:
— Не может быть, она не выйдет замуж ни за кого, клянусь!
После этого он только мне рассказывал о Наташе. Вскоре его увезли от нас на какой-то завод работать. А через месяц мы услышали, что он один, ни с кем не посоветовавшись, вывел из строя два токарных станка. На другой лень его арестовало гестапо и отправило неизвестно куда. Но перед смертью, видно, Лешка сидел в этой камере. И рисунок — дело его рук. Мне понятно стало, как он ухитрился туда влезть. Кровать была поставлена «на попа» и прижата к стене. На нее-то он и встал, чтобы нарисовать сердце, пронзенное стрелой, и подписать «Алексей + Наташа». Да, это была настоящая любовь. Эту любовь Алексей пронес в своем сердце до последнего вздоха. Он стоял в моих глазах — высокий, с худощавым лицом, милой улыбкой. В память о нем все семь дней я писал на стене легенду.
На стене тюремной
Сердце и стрела…
Горькая легенда
До меня дошла.
Жил на свете парень,
Девушку любил.
За любовь в темницу
Он посажен был.
Заставляли парня
Позабыть любовь,
И тогда он будет
На свободе вновь.
— Это не случится, —
Он сказал врагам. —
Я любовь к подруге
Не оставлю вам.
И на это хватит
Верности и сил.
Парень был настойчив,
Русский парень был.
Палачам-фашистам
Молодца не жаль —
Вытащили сердце,
Крепкое, как сталь.
И закрыли снова
Сердце под замок.
Парень свою девушку
Разлюбить не мог.
Как враги узнали,
Что цела любовь,
В камере тюремной
Появились вновь.
В камере холодной
Темною порой
Прикололи сердце
На стене стрелой.
По стене стекает
И поныне кровь.
Вот она, какая
У солдат любовь.
Через год после меня в этой камере сидел пятнадцать суток один военнопленный, который потом рассказывал, что все надписи и фамилии были затерты и закрашены. А вот сердце, пронзенное стрелой, с подписью «Алексей + Наташа» цело. Не смогли надзиратели достать его своей кистью.
rulibs.com
Почему когда любишь,рисуют пронзаное стрелой сердце?
Сердце, пронзенное стрелой Амура - бога любви.
это стрела Амура-бога любви !!!
Ты на камне большом рисовала цветок Угольком из прибрежного сора. Я хвалил твои руки, от лести далёк, Удивляясь, что вышло так скоро, Затаённо мечтая, чтоб тот уголёк Где-нибудь мое имя изрёк. Припев: Что же это было? Вроде невзначай, А так отчаянно всю жизнь перевернуло. Если не забыла, Стой, не отвечай, Не уточняй, не объясняй, не отвечай! И тогда я на мокром песке за скалой Как школяр, положась на удачу, Вывел сердце, пронзённое острой стрелой И большие две капли в придачу, А затем, распалённый внезапным огнём, Своё имя поставил на нём. Ты печальное сердце с торчащей стрелой Оглядела критическим взглядом, Осветила улыбкой своей удалой И второе добавила рядом. Написала на нём откровенно "Любовь" И в цветы переправила кровь. Припев: ... Ты на скалах давно не рисуешь золой, Мы с тобой объясняемся устно, Но, как вижу, что сердце пронзают стрелой, Почему-то становится грустно. Может быть потому, что любовный цветок Каплю крови берёт в лепесток. Припев: ...
Типа какой-то Амур-имбицил пронизает сербце бла-бла-бла. Я бы вообще рисовал разорванный мозг
да. типа купидончик подстрелил
На стене тюремной сердце и стрела Жалкая легенда до меня дошла: Жил на свете парень, девушку любил, За любовь в темницу он посажен был. Заставляли парня про любовь забыть И тогда он будет на свободе жить. "Это не случится-он сказал врагам, Я любовь подруги не оставлю вам! " И закрыли сердце снова на замок. Парень свою девушку позабыть не смог. Как враги узнали, что не ушла любовь, То они спустились в ту темницу вновь. В номере тюремном, темною порой Прокололи сердце до стены стрелой. По стене стекает и по телу кровь. Вот она какая-крепкая любовь.
ПРИВА УП) ) Если отвечать банально, то это Стрела Амура, котор высматривает пары, стреляет и заражает любовью.. . А ВОТ у Меня есть свои собственнве мысли.. . Любовь.. Это чаще ВСЕГО боль... (особенно первая и не разделенная).. И поэтому, стрела символ боли.. . ТЫ ж наверное видел, что иногда еще и капельки крови... Капли ж для меня это ассоциация горьких слез... . НИ одна стрела не пронзала без болезненно.. А тем более стрела её Величества Любви... .
touch.otvet.mail.ru
Читать онлайн "Чернокнижник (СИ)" автора Метелева Светлана - RuLit
Я слышал об этом. Еще в первую мою отсидку — в Краслаге — рассказывали о «режиссере Сереже»: его посадили за «изнасилование члена КПСС»; о поэтах, писателях; один из них так достал лагерное начальство постоянными письменными жалобами на «нарушения социалистической законности», что его отправили за границу. Тюрьма любит легенды. «На стене тюремной сердце и стрела, горькая легенда до меня дошла»… Лично я заинтересовался только одной. Рассказывали, будто бы, скрываясь под чужими именами, бедовала в лагере до самой смерти Фанни Каплан, погубленная пролетарской бдительностью…
Некоторое время Комментатор молча смотрел на меня. Потом — словно задернув шторку фотоаппарата — чуть прикрыл глаза, улыбнулся:
— Заболтались мы с вами, Борис Николаевич!
— Можно просто Борис, — поспешно перебил я.
— Хорошо, Борис, — легко согласился он. — Вы мне кое-что привезли как будто…
— Да, конечно, — я протянул ему пакет, он взял его — бережно. Еще раз взглянул на меня — с пристальным, пронзительным вниманием. Не выпуская из рук сверток, спросил:
— Борис, а вы перед тем, как в Фонд устроиться, где работали? Если не секрет, конечно…
— Не секрет. Лыжи вострил.
Он поднял бровь:
— Извините?
Я объяснил:
— Сидел я, Владимир Мингьярович. В лагере был. Работал на тамошнем производстве — лыжи мы делали.
— Вот оно что, — с каким-то странным пониманием протянул Комментатор.
— А вы почему интересуетесь?
— Да так, знаете, что-то в вашем лице показалось мне…
— Уголовное?
— Нет, напротив. Я бы сказал — драматическое. Что-то есть в ваших чертах… На литературного героя похожи…
— Это запросто, — отозвался я. — Даже знаю, на какого. Бармалей Чуковского.
Комментатор рассмеялся:
— Почему Бармалей?
— А я в детстве жил на Бармалеевой улице — это в Харькове…
— Да вы что! Там есть такая улица?
— Есть. Говорят, раньше там жил англичанин — Бромлей какой-то.
— Англичанин… И — тяжелые лондонские туманы? И — мосты над Темзой?
— Это вы о чем? — не понял я.
— Да так, — улыбнулся он. — Ассоциации. Англичанин… Лондон… Туман… Темза…
— А-а-а, — протянул я. — У меня они другие. Чуковский, стихи, детство, как я рад, что поеду в Ленинград — а потом драка в школе и родителей к директору.
— Ух ты, какая цепочка, — удивился Комментатор. — До Ленинграда — все понятно, а — потом?
— А я, знаете, был настолько уверен, что Бармалей — это реальный персонаж, который жил на нашей улице, в моем доме с решетками, а потом уехал в Ленинград, что доказывал это до хрипоты. Во дворе пацаны верили. А в школе начали смеяться. Пришлось… защищать свою точку зрения…
Владимир Мингьярович искренне расхохотался:
— Борис, если нам еще доведется встретиться, обязательно подарю вам старое издание Чуковского. С первыми рисунками. Чтобы вы наконец познакомились с вашим Бармалеем поближе.
Он замолчал. Я попросил разрешения посмотреть книги.
И правда хотел глянуть — но была и еще одна мысль. Мне почему-то приспичило узнать — что же такое я привез этому Комментатору от Киприадиса? Что могло быть внутри? Может, он все же откроет сверток — надо просто чуть подождать?
Но он убрал его, не распаковав, куда-то в прилавок.
Книги стояли на полках, как попало — иногда тесно прижавшись одна к другой, иногда развалившись привольно, чуть приоткрыв страницы, заманивая. Я аккуратно перебирал толстые и тонкие томики, разглядывал корешки и обрезы — встречались золотые и серебряные — читал, где мог, названия. Из всего, что увидел, заинтересовал меня только старый, 1903 года издания «Граф Монте-Кристо» на русском языке — и то исключительно с точки зрения внешней красоты: темно-синяя кожа на обложке, удивительные иллюстрации. Книгу я читал; ее все зэки читают — и все на первом сроке.
Потом мы пили чай. Чай у него был странный — светло-желтый, без сахара, вкусом больше напоминавший какую-то траву, вроде смородиновых листьев или чабреца — но вкусный. Он рассказывал о себе, но немного. Оказалось, не киргиз и не казах, а китаец, но в Москве живет с детства, поэтому по-русски говорит хорошо, без всякого акцента.
Я вспоминал тоже — почему-то все время Харьков; мой дом — двадцать первый по Бармалеевой, с решетками на балконах и маскаронами в виде львиных морд. Вспоминал пересечение Рымарской и Бурлацкого спуска, где берет начало Университетская улица…
Комментатор слушал внимательно, с интересом, переспрашивал, уточнял; очень понравилось ему происхождение еще одного названия — района Москалевка: не от «москалей» вовсе, как считали некоторые, а — от двух еврейских имен — Моська и Левка. Район был воровским; пока отцу — главному инженеру фабрики «Красный водник» — не выделили квартиру, мы жили там; сосед дядя Паша был маминым любимцем — культурный, сразу видно, — говорила она до того самого дня, как бабка-горбунья из второго дома не объяснила, кто он такой и чем занимается. После этого мать, потрясенная до глубины души, запретила мне ходить к дяде Паше в гости, а сама здоровалась с ним сквозь зубы. Я-то, конечно, быстро наплевал на ее наказы и поучения — и почти каждый день после школы бежал первым делом к нему: там был телевизор, всегда полно вкусной еды; там я научился играть в карты…
Так и сидели — почти по-семейному; посетителей не было — и тут я снова услышал это…
Опять — ту же самую уродливую музыку без мелодии; странно, что я ее узнал. Но ведь узнал, это точно была она, доносилась из соседнего отсека. Наверное, я вздрогнул, потому что Комментатор оборвал свою фразу на середине, взглянул на меня внимательно, сказал:
— Что, пробирает?
— Да, жутковато, — признался я. — Что за музыка, не знаете?
— Альфред Шнитке, Concerto Grosso. — Тут он, видно, понял, что надо попроще, пояснил: — Первый концерт.
Я почему-то почувствовал облегчение: факт, что у терзающих скрипочек был автор и название, странно успокоил. Объяснять ничего не стал — но Мингьярович меня понял: не спрашивал, не смотрел, молча допивал свой чай.
В лавку вошел тощий студент в наушниках, за ним — дама с болонкой на руках. Владимир Мингьярович поднялся им навстречу — показывать, улыбаться, продавать. Я попрощался и вышел. Жаль, не получилось все-таки посмотреть, что в свертке…
Захотелось пройтись. Поколебавшись с минуту, отправился по Крымскому мосту пешком. Где-то на середине замер: стоял, глядя то на мультяшный Кремль, то вниз, на воду; а то рассматривал первые пламенеющие листки, что, покачиваясь в своем меланхоличном принятии смерти, сами стремятся под ноги.
Я простоял на мосту сорок минут — без сожалений, беспокойства, без мыслей; я почти растворился в прозрачном воздухе, в слабых позывных прохладного ветра; ощущал себя разлитым в гудящей и движущейся всеобщности — я был опорой моста и черной лужей в асфальте, был теплым лучом солнца и густой шапкой наползающей дымки.
Откуда вдруг появился он — холодный, мокрый, кашляющий — густой, совсем не московский даже туман? Я потряс головой, протер глаза, захотелось вынырнуть в прежнее прозрачно-осеннее… Мутновато-белая пелена послушно уходила, опускалась вниз — к земле, к ногам. Вокруг плодились новые звуки, чужие краски — я больше не узнавал свой мир. Мост остался мостом — так ли? По обе его стороны лепились теперь деревянные дома, лавки, лачуги; наверху, над головой, встречались их крыши; пахло всем на свете — рыбой, мясом, овощами…
И была ночь…
…И ночь вдруг пронзит новый выкрик: «Король умер!». И зайдется хохот, отзовется рядом: «Да здравствует король!»; где-то опять — в который уж раз за последние полчаса — затянут одну и ту же песню; с верхнего этажа выплеснут на улицу помои; а рядом из открытого окна донесется ожесточенная ругань: хозяин, сдающий чердак желающему поглядеть на завтрашний въезд Его Величества, заломил чересчур высокую цену…
www.rulit.me
срочно! требуются стихи о любви. не очень грустные!
Петр Давыдов... Советую всем почитать! Ты будешь меня любить! Ругать, убегать и все же Ты будешь меня любить, Иначе ты жить не сможешь! Закружится злая ночь, Разрушится мир безбожный, Меня ты полюбишь вновь И жить без меня не сможешь! Пусть дальше летят года, Мой голос и запах кожи Ты будешь любить всегда И их позабыть не сможешь! Задуматься на бегу, Логичнее стать и строже… Как я без тебя смогу? Раз ты без меня не сможешь. Не можешь, не сможешь жить. В безумном потоке буден. Ты будешь Меня любить! Ты будешь!. .
<a rel="nofollow" href="http://poem.com.ua/asadov/ya-mogu-tebya-ochen-zhdat.html" target="_blank">http://poem.com.ua/asadov/ya-mogu-tebya-ochen-zhdat.html</a>
На стене тюремной сердце и стрела, Горькая легенда до меня дошла. Жил на свете парень, девушку любил, За любовь в темницу он посажен был. Заставляли парня позабыть любовь, И тогда свободу обретёт он вновь. "Это не случится, - парень отвечал. - Я любовь подруги не оставлю вам. " И свою подругу он забыть не мог, А враги узнали, что любовь живёт В камере тюремной, тенной и пустой, Прокололи сердце на стене стрелой.
У попа была собака он ее любил, она съела кусок мяса он ее убил!
Ты - рядом, и все прекрасно: И дождь, и холодный ветер. Спасибо тебе, мой ясный, За то, что ты есть на свете. Спасибо за эти глаза, Спасибо за руки эти. Спасибо тебе, мой любимый, За то, что ты есть на свете. Мы - рядом, а ведь могли бы Друг друга совсем не встретить.. . Единственный мой, спасибо За то, что ты есть на свете.
Ятак скучаю по тебе, Когда ты не сомной Ивзгляд и голос твой, Ты смотришь с фотографии на меня, и мне ужасно хочется обнять тебя и глядя вечером в окно, Приятно думать мне, что та же смая луна горит в твоем окне
Между нами костры догорающих дней, От горючего дыма слезятся глаза, И желанье быть вместе острей и сильней, Но рассудок жестоко бесстрастен - нельзя. Между нами руины сгоревших мостов, Лабиринты сомнений, овраги разлук, Потускневшая вязь неразгаданных снов, И синицы, клюющие время из рук. От меня до тебя – километры тоски, Одинокой струны еле слышный мотив, Пусть от дымного ветра не видно ни зги, Но я знаю – ты есть, и надеюсь дойти. Лариса Пяткова
touch.otvet.mail.ru
Dog - Стрела текст песни(слова)
Друзья! Обращаем Ваше внимание: чтобы правильно исправить текст песни, надо выделить как минимум два слова
Все тексты песен(слова) Loc Dog (Лочи)
[Куплет 1, Loc-Dog]:
Я слышал, что со временем труднее писать;
Что невозможно выжить из себя хоть строчку.
Тогда скажи мне, почему в этих листах
Я до сих пор превозносил тебя, не зная,
Как поставить точку?
Что было необычного в чужих речах?
Я перепробовал тут сотни миллионов рифм,
Но не нашел в них от сердца твоего ключа -
Ты просто испарилась, а я стал закрытым;
Убитым, я жил в те годы, будто невзначай.
И если б я тогда тебя случайно встретил -
Я бы спросил: каково не говоря "Прощай..."
Вдруг отпустить наши общие мечты на ветер.
Прощай... Я складываю два крыла.
Мне было хорошо в полете.
Благодарю за то, что ты была.
Прости, что привязался, будто ты наркотик.
И хочется спросить "Зачем?"
Но скованы слезами скулы.
Сгорая в сумасшествии других ночей -
Я помню, как впервые ко мне прикоснулась
Припев:
Стрела, оставившая шрамы на сердце.
Где мы с тобой на грани безумства
И ты была как будто бы отрывком из детства,
Где только настоящие чувства,
Но дела...
Когда ты станешь трезвой и взрослой,
Не забывай - на небе есть звезды.
Прощай! Не знал, что это будет так просто.
[Куплет 2, Loc-Dog]:
Бывает в сердце носим то,
Чего не хочется в себе признать, да.
Скрывать все свои слабости,
- мы в этом профи.
Тогда ты думала,
Что ты сильнее меня,
Не уставая причитать;
Серьезно хмурила смешные брови.
Ты свято верила, что я другой.
Отчаянно твердила, что могу меняться.
А в прочем, нам ведь было хорошо с тобой.
А значит, ни к чему жалеть и извиняться.
Помнишь?
[Развитие, Loc-Dog]:
Разбит о стену мой бокал
И чувства на полу разлиты.
Другой тебе всегда бы потакал,
Но то, что он сказал уже давно избито.
Мне хочется кричать "Вернись!",
Но горло перекрыла гордость.
В те дни, я так привык с тобою всё делить;
Теперь чего-то целого мне стало много.
Припев [x2]:
Стрела, оставившая шрамы на сердце.
Где мы с тобой на грани безумства
И ты была как будто бы отрывком из детства,
Где только настоящие чувства,
Но дела...
Когда ты станешь трезвой и взрослой,
Не забывай - на небе есть звезды.
Прощай! Не знал, что это будет так просто.
Прощай!
Loc-Dog - Стрела.
Альбом "Крылья".
Февраль, 2017.
www.gl5.ru
